Надсон был ребенком слабым и потому избалованным. «В семье, до смерти матери, — вспоминал он, — я был маленьким чудом и маленьким деспотом. Мать меня любила до безумия. Я был болезненный, впечатлительный ребенок, с детски-рыцарскими взглядами, благодаря раннему чтению и идеализму матери» (с. 5). После смерти первого мужа личная жизнь матери складывалась неудачно: сначала она жила в качестве экономки и домашней учительницы в семье некоего Фомина в Киеве, потом, рассорившись с хозяевами, вынуждена была прибегнуть к помощи братьев и переселиться в Петербург к одному из них, Диодору Степановичу. Затем последовал новый неудачный брак с драматическим финалом: муж в припадке умопомешательства покончил жизнь самоубийством. Оставшись опять без средств к существованию и не имея возможности добывать их самостоятельно из-за туберкулеза, мать вынуждена вновь прибегнуть к помощи братьев и переехать ко второму из них, Илье Степановичу. Умерла она, оставив на попечение братьям сына и дочь, которых те «поделили» между собой. Дети выросли в разных семьях; опекуном Надсона был дядя Илья Степанович. Мальчик одиннадцати лет остался сиротой, но о том, что в его биографиях называют «тяжелым сиротским детством», следует сказать несколько слов. Начнем с признания Надсона, который писал в «Автобиографии», что ему «…жилось неважно у дяди, хотя он и тетка по-своему меня очень любили и только из врожденной сдержанности не хотели обнаруживать своих чувств, а я привык ко всеобщему поклонению. Холодность между мной и семейством дяди прогрессивно увеличивалась, в особенности в последние годы моего пребывания в гимназии, когда мои идеалы и взгляды стали резко отталкивать меня от военной службы, в которую прочил меня дядя» (с. 5). После смерти матери ребенок остается в семье совершенно иного склада: суховатой, сдержанной, рационалистичной. Избалованный матерью, Надсон нелегко расставался с привычками детства. К нему здесь относились строго и требовательно, придавая мало значения всякого рода сантиментам. Но при этом — надо отдать справедливость родственникам — Надсон содержался наравне с родными детьми — Васей и Катей Мамонтовыми, обществом которых будущий поэт в детстве очень дорожил[10]. Читая дневники Надсона этих лет, заботливо изданные теми, кто неустанно твердил о трагической судьбе поэта, видишь жизнь очень спокойную, полную довольства и заботы, но конечно же не лишенную и, выражаясь современным языком, сиротских комплексов. «Дядя всегда рассудительно-холоден со мною, — записывает в дневнике Надсон 31 октября 1877,— тетя — ласкова, но как-то особенно, сдержанно. Я не жалуюсь, так как жаловаться нечего. Я доволен своим положением и сознаю, что в других руках я не имел бы ни таких материальных выгод, ни того лоска и некоторой доли светскости, которые вынесены мною из пятилетнего пребывания у тети и дяди […] Кроме того, Катя относится ко мне с участием, Вася так же, чего же более?» (с. 100). Или запись от 11 июня 1880 года: дядя и тетя «…восемь лет кормили меня и доставляли мне не только необходимое, но даже нередко и роскошь: я бывал в театре, я имел возможность читать книги, мне давали деньги на папиросы… Я не шучу: я благодарен, глубоко благодарен и лучше кого-нибудь другого знаю, что это была милость, и что делать это были не обязаны. Но легче ли мне от этого? Я не умер с голоду — а чувства, теплого чувства любви и тогда не знал, и теперь не знаю. Может быть, я в этом сам виноват: я стыдился выражать свою привязанность. Но меня не переделать» (с. 170). Как видим, требования воспитанника были не из легких: он ждал от родни той же безумной любви, к которой приучила его мать.

Смерть матери резко изменила и другие стороны жизни ребенка. Надсон начинал учиться в гимназии, сначала петербургской, потом киевской. От отца он унаследовал музыкальные наклонности и мечтал о карьере музыканта. Но незадолго до смерти мать под давлением братьев отдала его в кадетский корпус, который в те времена назывался Второй военной гимназией, где Надсон и проучился с 1872 по 1879 год. Биографы Надсона были склонны считать этот поступок роковой ошибкой и всю тяжесть вины за нее возлагать на дядю Илью Степановича. Но роль, которую сыграло пребывание сначала в военной гимназии, затем в Павловском военном училище, не была настолько уж отрицательной. Во-первых, стойкое отвращение, которое внушала Надсону военная карьера, возникло не по вине дяди, а, по признанию Надсона, было внушено матерью. «Мать меня пугала корпусом, — писал он, — как каким-то адом; но незадолго до ее смерти дядя настоял, и меня отдали в корпус» (с. 169). Во-вторых, поступок дяди не был продиктован злым умыслом: делая выбор, он исходил прежде всего из практических интересов ребенка, который остался без всяких средств. Дядя и решил направить его по той дороге, которая создавала в будущем твердый фундамент для самостоятельного существования, да к тому же не была сопряжена с тяжелым трудом, в чем, как мы увидим дальше, убедился и сам Надсон.

После окончания военной гимназии в 1879 году Надсон, опять по настоянию дяди, поступает в Павловское военное училище, но из-за начавшейся болезни легких переводится в Тифлис, где он провел зиму и лето 1880 года. Вернувшись в училище, он успешно его оканчивает в 1882 году, получив назначение в Каспийский полк в Кронштадт. К этому моменту у Надсона завязываются некоторые литературные знакомства, он начинает печататься в столичных журналах, и переезд из Петербурга он на первых порах воспринимает как новый удар судьбы. «Со страхом и тревогой, — вспоминал он в дневнике, — выезжал я из столицы в провинциальную глушь. Небольшой круг моих литературных друзей отпевал меня, как мертвеца, да и в моей душе я тоже не молебен служил» (с. 185). Но в действительности именно здесь для Надсона начинается один из самых благоприятных периодов жизни: он впервые обретает относительный достаток и независимость. Вдобавок в офицерской среде он встретил самый горячий прием, первые литературные успехи в Петербурге быстро делают Надсона местной знаменитостью. «Я так привык жаловаться на свою судьбу, что теперь положительно обескуражен, — признавался Надсон в дневнике, — даже скажу больше, — разочарован […] Жизнь моя обставилась пока совершенно так, как я мечтал и как пишут в книгах, а между тем это не мечты и не книги, а жизнь. А как радостно и живо во мне сознание моей новоиспеченной самостоятельности, как весело вхожу я в комнату, зная, что за нее плачу я, моими собственными, мной заработанными деньгами. Денщика я, право, готов был расцеловать за то, что он — мой денщик» (с. 184).

В годы пребывания в Кронштадте к Надсону приходит настоящая литературная известность. Ее начало поддается точной датировке. 30 сентября 1882 года на вечере Пушкинского кружка А. Н. Плещеев прочитал стихотворение Надсона «Из дневника», и публика впервые вызвала на сцену автора. «В этот вечер я испытал, — вспоминал он, — все удовольствия успеха. Я видел удивленные взгляды, толчки друг друга, шепот… Мое имя облетало публику. Иные нарочно говорили мне вслед, чтоб я слышал: „какой молоденький; прекрасные стихи, удивительные!“ Барышни томно роняли мне вслед: „и как похож на Лермонтова!“ Одна во время танцев подошла и пригласила меня на кадриль, я благоразумно отказался. Члены кружка и литераторы жали мне руки и знакомили с женами и сестрами […] За ужином пили за мое здоровье; […] успех полный, — а в душе полный сумбур, ощущенье чего-то пьяного, кошмар какой-то и… тяжелое разочарование! […] Причина этому та, что от меня не укрылась изнанка многого, не укрылась ложь и фразы этого вечера […], не укрылась та, если можно так выразиться, оргийная сторона того вечера, которая мне так противна. Сегодня в два часа, по всей вероятности, я избран в члены кружка и вступаю в тот мир [..], из которого, как из „сумасшедшего дома“, бежал великий честнейший граф Л. Толстой. Я вхожу в этот мир с честной мыслью и искренностью, с глупым, страстным, отзывчивым сердцем, с мальчишеским благоговением перед святыней и чистотой искусства. Скоро ли я изолгусь, как многие, скоро ли угаснет последний свет души моей — вера в искусство?» (с. 186–187. Запись от 2 октября 1882 г.). Новая среда на первых порах сильно коробила Надсона, воспитанного в чопорной чиновной семье дяди, и сжился он с ней не сразу. Но уже два месяца спустя он пишет в дневнике о литературной жизни совсем в иной тональности: «…никогда я еще не жил так весело; балы, литературные вечера, спектакли, знакомства — и всюду я играю видную роль…» (с. 190). Вихрь литературной жизни поднял его и, закружив, понес на вершину славы. Надсон был мало подготовлен к этому взлету и до последнего дня испытывал внутренние сомнения в законности и прочности своего поэтического успеха. Такие сомнения звучат, например, в ряде его писем к Плещееву. «Решите мне и еще один вопрос, — писал он Плещееву 16 декабря 1882 года, — […] что хорошего и выдающегося в моих стихах? Отчего я сам не вижу того в них, что видят другие, отчего они мне кажутся бледными и неуклюжими?» (с. 473). Поэтому малейшая тень неодобрения способна была повергнуть его в отчаяние, что развивало болезненную мнительность. «Недоставало еще, — писал он в другом письме Плещееву, — [.] чтобы оказалось, что надежды, возбужденные мною, — пустой миф, и что таланта у меня нет. А к этому, кажется, клонится; прежде были радушие и привет отовсюду, — теперь звучат уже другие ноты. А что я без таланта? Самая глупая, самая жалкая толпа, — и я не вынесу такого поругания над моими стремлениями» (с. 487–488). Эта болезненная мнительность заставляла друзей оберегать поэта даже от тени неодобрения. Например, появление рецензии Н. Минского, находившегося с Надсоном в дружеских отношениях, на его сборник «Стихотворения» (Новь. — 1885,—№ 11), не содержавшей каких-либо нападок, но дерзнувшей указать и на некоторые недостатки стихов, было воспринято окружением поэта как предательство, и Минского подвергли остракизму. Ни о какой требовательности со стороны друзей не могло быть и речи, среди них были только ревностные защитники.