Имя Семена Яковлевича Надсона (1862–1887), некогда шумевшее на стогнах и градах русской литературы 80-х годов, мало известно сегодняшнему читателю. Между тем среди современников популярность Надсона была баснословной. Ее размеры можно представить даже по статистическим сведениям, касающимся издания его сборника «Стихотворения». Впервые он вышел в марте 1885, года у А. С. Суворина тиражом 600 экземпляров.: Пуская книгу в свет, поэт волновался за ее судьбу. «Боюсь, — писал он А. Н. Плещееву, — чтобы моя книга не Легла могильной плитой на всю мою литературную деятельность…»[1] Опасения оказались напрасными: успех книги превзошел самые смелые ожидания, тираж разошелся в три месяца. Уже в январе 1886 года у Суворина выходит второе издание тиражом 1000 экземпляров, в марте следует третье[2]. Четвертое и пятое издания, последние из подготовленных самим поэтом, выходят после смерти Надсона в феврале 1887 года. С них начинается бум, издания и тиражи растут непрерывно: август 1887-го — шестое тиражом 2400, октябрь 1887-го — седьмое тиражом 6000, март 1888-го — восьмое издание тем же тиражом, январь 1889-го — девятое, июнь 1890-го — десятое издание, январь 1892-го — одиннадцатое и так далее[3]. Всего до января 1917 года в свет было выпущено двадцать девять изданий сборника, последнее из которых имело огромный для того времени тираж — 10 000. По завещанию Надсона все доходы за это издание перешли в собственность Литературного фонда. К 1892 году Накопления составили 38 486 рублей. С. А. Венгеров имел основания отметить «…небывалый успех Надсона, равного которому нет в истории русской поэзии (в таком количестве до истечения срока литературной собственности не расходились ни Пушкин, ни Лермонтов, ни Кольцов, ни Некрасов)»[4]. Еще более разительная картина предстанет перед нами, если к сказанному добавить мнение П. П. Перцова, что многие «…приобретают Пушкина и Лермонтова лишь как „интеллигентную“ подробность домашней обстановки [..] Надсона покупают только чтобы читать»[5]. Но при всей грандиозности недолог был этот триумф. Уже в 1895 году, через несколько лет после смерти Надсона, В. Я. Брюсов, делавший тогда первые шаги на литературном поприще, писал: «При жизни стихотворения Надсона имели выдающийся успех, после смерти появляются уже 13-м изданием, но насколько гонимый и осмеиваемый Фет благодаря таланту все же займет великое место в русской поэзии, настолько единодушно прославляемый Надсон будет безнадежно забыт ближайшим поколением»[6]. Слова Брюсова оказались пророческими, и хотя популярность Надсона продолжала расти вширь, следующее литературное поколение подвергает его творчество полному переосмыслению. «Поучительнейшим литературным недоразумением» назовет Надсона Блок[7]. А уже в советское время, говоря о задачах, которые стоят перед «Библиотекой поэта», М. Горький сформулирует их так: «История роста, развития русской поэзии XIX века, начиная, скажем, от Державина до Некрасова, причины ее снижения и упадка от Некрасова до Надсона, причины формального возрождения стиха в самом конце XIX века и в начале XX века…»[8] Надсон оказывается в этом ряду предвестником упадка гражданской поэзии, — таковы метаморфозы популярности. И все же, несмотря на это, его творчество связано неразрывными узами с эпохой, о которой Блок скажет позднее:

Лирика Надсона должна восприниматься сегодняшним читателем как неотъемлемая часть духовной атмосферы тех далеких лет. «А не хотите ли ключ эпохи, — писал О. Мандельштам о сборнике стихов Надсона, — книгу, раскалившуюся от прикосновений, книгу, которая ни за что не хотела умирать и в узком гробу 90-х годов лежала как живая, книгу, листы которой преждевременно пожелтели, от чтенья ли, от солнца ли дачных скамеек, чья первая страница являет черты юноши с вдохновенным зачесом волос, черты, ставшие иконой? Вглядываясь в лицо вечного юноши — Надсона, я изумляюсь одновременно настоящей огненностью этих черт и совершенной их невыразительностью, почти деревянной простотой. Не такова ли вся книга? Не такова ли эпоха?»[9] Теснейшее переплетение «книги» и «эпохи» заставляет нас пристальнее вглядеться как в творчество Надсона, так и в его судьбу.

Написать биографию Надсона нелегко, хотя сложность этой задачи весьма специфическая. Она не в том, что мало известны факты, нет, — жизнь Надсона вся как на ладони: дневники, письма, воспоминания представлены в изобилии. Трудность в другом: под пером ревностных поклонников биография Надсона обратилась в подлинное житие, некий канонический текст, неизменными составляющими которого стали трагическая судьба, горький сиротский хлеб, неизлечимая болезнь, фельетоны Буренина и смерть-избавительница. Возникновение этих клише имеет историческое объяснение: ранняя смерть Надсона, чувство вины перед юношей, грубость полемических наскоков Буренина, тогда еще бывшая в новинку и омрачившая его последние дни, — все это заставляло друзей и почитателей заострять некоторые подробности его биографии в укор современникам, чтобы, по меткому слову Е. Баратынского, «живых задеть кадилом». Постепенно составляющие этой биографии стали обращаться в канон, окостеневая вместе с полемическими преувеличениями. Потом пришли ниспровергатели Надсона, от которых его приходилось защищать, — и опять полемика мешала той и другой стороне беспристрастно разобраться в судьбе поэта. А потом Надсона попросту забыли — и опять биография осталась в неприкосновенности. Вот почему сегодняшний биограф вынужден начинать с разрушения устоявшихся представлений: ведь факты, имеющиеся в его распоряжении, противоречат расхожим клише из канонического жития.

Все без исключения биографы Надсона начинали со слов об его трагической судьбе. Но необходимо дать ясный отчет, что значит в данном случае «трагическая». Было ли в жизни Надсона хоть что-нибудь подобное тому, что испытал в своей жизни М. Горький или кто-нибудь из писателей-разночинцев, обреченных с первых шагов бороться за существование, выпадали ли на его долю жизненные невзгоды, сопоставимые с теми, что пришлось пережить П. Ф. Якубовичу, поэту-народнику, за плечами которого были и заключение в Петропавловской крепости, и Акатуйские рудники? Подобных испытаний в жизни Надсона не было, хотя назвать ее счастливой также вряд ли возможно.

Родился Надсон 14 (26) декабря 1862 года. «История моего рода до моего появления на свет, — писал он в автобиографии, — для меня — область, очень мало известная. Подозреваю, что мой прадед или прапрадед был еврей. Деда и отца помню очень мало» (с. 3). Сведения об отце были столь смутными потому, что он умер в лечебнице для душевнобольных, когда мальчику не исполнилось и двух лет. Сестра Надсона, Анна Яковлевна, была моложе на полтора года и родилась уже после смерти отца. Родственники со стороны отца не принимали участия в судьбе детей; их дальнейшая жизнь связана с родней со стороны матери. Антонина Степановна происходила из состоятельной дворянской семьи Мамонтовых (до революции фамилия Писалась как Мамантовы). Родня была не слишком довольна ее браком, и это наложило некоторый отпечаток на отношение к будущему поэту.