— Где тот документ, что я должна подписать?

— Вы готовы?

— Да.

— Коля, пригласи к нам нашего нотариуса, и пусть он прихватит с собой все необходимые бумаги… Вы, Маркова, как бы это ни было несправедливо, уже на пути к свободе. Как поступите вы, Крокин? У меня к вам претензий меньше, но вы мне не нравитесь гораздо больше… Так что не тяните, давайте рассказывайте, каким образом мы можем ознакомиться с вашим досье…

Покидали Невшатель приятели с некоторой опаской — пусть остававшийся на боевой вахте Грибман и поклялся мамой блюсти уставные отношения и пасти барашков до возвращения Кирилла без естественной убыли, сомнения не оставляли Кирилла. Он прекрасно понимал, что будет, просочись слух о том, что крокинские материалы переданы на сохранение Грибову, что на вилле, кроме Сергея, остались пара местных законопослушных уродов и две дамы, одна из которых весьма решительная, а вторая с легким недоумением в глазах… Да ее папа, до сих пор не осознавший, что люди, его окружающие, чаще разговаривают на каком угодно языке, но только не на русском. И Галкин — в его ситуации ждать у моря погоды? Черт знает, что он может предпринять… А была надежда на то, что в этом швейцарском захолустье ни одна собака их не сыщет. Кроме Крокина, разумеется… Но Грибман пока не отзванивал — значит, все в порядке.

В порядке… В последний день перед отъездом Маркова попыталась закатить скандал — пришлось сначала приводить ее в чувство, а затем на протяжении полутора часов вести душеспасительные беседы. Дама очень не хотела возвращаться в Россию: тюремный сервис — это вам не в пятизвездочном «Хилтоне» яйца всмятку на завтрак трескать.

Кирилл, а было уже глубоко за полночь, сидел напротив Марковой, едва справившейся с истерикой. Все уже расползлись по своим комнатам, и только на втором этаже безумный ворошиловский стрелок тренировался в управлении сливным бачком унитаза. На протяжении последних сорока минут. С тридцатисекундным интервалом. Кирилл было поднялся наверх, растолкал сопящего в обе ноздри Галкина, а минут через десять все повторилось вновь. Хоть вентиль подачи воды закручивай. А потом всю ночь наслаждайся ароматами иммигрантского дерьма…

На предложенную рюмку водки Маркова ответила отказом. Кирилл не настаивал, но и кофе не предлагал — какой, к черту, кофе во втором часу ночи. Маркова беспрерывно курила, временами чуть подрагивая, и Кириллу казалось, что она хочет вызвать его на беседу, но никак не может сделать первый шаг. И спать не уходит — сидит напротив Кирилла, чуть сощурившись на огонь камина и поджигая очередную сигарету от окурка предыдущей.

Кирилл обычно ложился позже других, как, впрочем, и вставал. Подобного графика, если нет никаких неотложных дел, он придерживался последние лет десять — подъем не раньше двенадцати и до двух никаких физических упражнений: легкий завтрак, чашка чая, сигара. Или сигарета… Затем легкий променад… А затем — по ранее составленному плану. Если это не понедельник, среда или пятница, когда он три часа отдавал различного рода физическим упражнениям, то работал с бумагами. Просмотр почты, счетов и прочей ерунды. Суббота и воскресенье посвящались легким приключениям — встречам со старыми знакомыми по Гамбургу, выпить водки. Или что-нибудь из культурной программы — выпить пива, а после водки. Тоска!

Его мадам, пытавшаяся вести светский образ жизни, вечно куда-то пропадала, заводила себе приятельниц с весьма странными привычками и выражением лица — они могли прогостить в его доме и вечность, если бы не присутствие Андрея с Николаем, которых эти козы с напудренными лицами настраивали на агрессивно-сексуальный порыв. Особенно если Жуков нарежется с Ищенко где-нибудь в закутке. Андрею, например, ничего не стоило ущипнуть за зад какую-нибудь очередную гостью, у которой от подобного проявления интереса развивался тотчас невротический припадок — она оказывалась то талантливым, но пока не признанным художником, то писательницей или виолончелисткой, и ноги у нее росли, по ее мнению, не для того, чтоб мужчина хотя бы мысленно пытался их раздвинуть, а исключительно для натягивания на них чулочков и туфелек.

Коля, в силу своего воспитания, а воспитывала его с самого рождения мать-одиночка, вел себя скромнее: днем, если у него не было необходимости поднимать над головой штангу или следить за происходящим на подведомственной территории, оккупировал библиотеку — там, когда Кирилл был занят или в отъезде, обычно уединялась дама с ее высококультурными подругами, часами щебеча под рюмочку коньяка и ведро кофе. Щебетали о самых различных вещах, которые только можно приобрести за деньги. Коля, прикинувшись тенью — на него, как на персонал, гости не обращали внимания, — раскладывал на коленях свежий «Плейбой» и сравнивал красоток на страницах с очередным одушевленным, но нереализованным талантом. Понятно, что делал он это молча, но уж очень громко и напряженно сопел при этом.

Вот поэтому Кириллу приходилось обоих бездельников вывозить за пределы швейцарской конфедерации и подыскивать для них подходящий бордель. Все услуги в этом случае он оплачивал из собственного кармана. Не от широты души — просто не мог позволить у себя в доме воздерживающимся Андрею и Коле вертеп с какими-нибудь девушками-туристками…

— Что ж, налейте… Не любоваться же мне целую вечность на пьющего, но не способного окончательно напиться мужчину.

— Когда-то мне это удавалось легко. — Кирилл поднялся и подошел к столику с напитками. — Но то были иные времена, и люди, меня окружавшие, не казались мне так противны… Что вам налить?

— Что-нибудь от приступа мизантропии… По крайней мере покрепче!

— Могу предложить ром, но он может вам показаться довольно резким напитком…

— Я не так молода, как кажется или как хотелось… И в этой жизни мне, возможно, как и вам, трудно найти нечто, что повергло бы в шок. Или хотя бы что-то новое…

Кирилл плеснул в стакан немного напитка, долил себе и вернулся к своему креслу.

— А между тем некоторые считают, что жизнь — наркотик в некотором роде: чем дольше живешь, тем больше хочется…

— Есть и иная сторона — суицид. Если человек, поживший в свое удовольствие, решил повеситься, отравиться или выброситься из окна, предварительно вскрыв себе вены, — он обязательно добьется поставленной цели и ничто его остановить не сможет. А тяга к жизни — не более чем пагубная привычка большинства. Их удел очерчен, и только преждевременная смерть может внести в их существование некоторую интригу…

— Неплохо изложено. Вы это где-то вычитали или это результат мучительных раздумий?

— Перестаньте играть в слова, Кирилл. Все, что вы здесь услышите от меня, можете услышать только вы и никто больше. Потому как при мужской рассудочности я остаюсь женщиной. Если позволяют обстоятельства…

— Интересно было бы узнать… — начал было Кирилл полушутя, но вовремя осекся и продолжил с серьезной миной: — Не сочтите за праздное любопытство. Но действительно интересно было бы узнать, о чем в таком случае вы разговариваете со своими многочисленными поклонниками? Это язык тела? Страсти? Что-то плотское?

— Если мужчина смотрит на меня и видит во мне тело — что ж, таковы правила войны полов. И если это тело ему нравится, я не испытываю скованности, смущения или злости… И мужчина берет то, что ему нужно. В данный момент или рассчитывая на перспективу. Если же мужчина рассматривает женщину как совокупность достоинств и недостатков, которые смогли бы оттенить личность самого мужчины, то тогда он получит именно то, что желает. Мы же разные, как инопланетяне. Вы чувствуете не как мы, но вы умеете дарить нам наслаждение. В этом и скрывается единство и противоположность нашей сути… И если вас с младых ногтей пытаются использовать как подстилку, вам, окажись вы в подобной роли, приходится выбирать… А выбирать означает для меня выжидать. Вот я и выжидаю. А времени остается все меньше, и никакой надежды на теплоту, которая не подразумевается в отношениях женщины и мужчины, но очень бы хотелось.