«Начинается! Начинается!» — колотилось у нее на сердце.
Действительно, начиналось. Первая кровь опьянила стрельцов, помутила им свет в глазах. И они моментально опять превращаются в зверей.
В тот момент, когда одни внизу крошили обезображенный труп Долгорукого, другие из сеней Грановитой палаты ворвались на самое крыльцо и, увидав, что старик Матвеев и князь Михайло Алегукович Черкасский бросились было отнимать Долгорукого, с криком накинулись на Матвеева.
— А! И ты за него! И ты того же захотел!
Матвеев схватил было под руку маленького царя, чтоб этой близостью к державному отроку сделать себя неприкосновенным, но стрельцы с криками «Не трожь царя!» вырвали из рук его это единственное прибежище и повалили старика на пол. Желая спасти бедного старца, князь Черкасский упал на него, прикрыв его своим телом…
— Меня убейте, но его седины пощадите! — молил он.
— И тебя убьем, и его! — кричали охрипшие глотки.
— Тащи старого черта! Он похвалялся извести нас!
— На копья его, старого!
В воздухе беспомощно заболтали руки и ноги старика, засверкала на солнце седая голова, послышался стон, женский крик, и грузное тело старца полетело с высокого крыльца на мостовую.
— Батюшки светы! И нас, царей, перебьют!
Царица, схватив сына, с ужасом бежала в Грановитую палату.
— Руби его, мельче, мельче секи!
Эти крики неслись с площади, где рубили на части тело Матвеева.
— Секи, что капусту! А то он, как змея, оживет!
— Не оживет до трубы страшной…
Бледный, с трясущеюся нижнею губою патриарх стал было сходить с крыльца, но ему закричали:
— Не ходи! Не нужно нам ни от кого советов!
— Нам пришло время разбирать, кто нам надобен!
Выставив вперед копья наперевес, стрельцы ринулись вверх. Патриарх, князья, бояре, дьяки, думные, стольники — в момент все исчезло. Одна только царевна Софья торжествующими глазами смотрела из окна. За плечами ее стояла трепещущая Мелася и не замечала, как слезы текли по ее бледным щекам… Таких ужасов она и в Крыму не видала.
Это сидел около трупа Долгорукого Агапушка — юродивый и, приставляя разрубленные члены мертвого один к другому, сшивал их дратвою и скрипучим голосом причитал свою песню.
— К батюшке поволоку сынка, к батюшке…
VII. «Щуку-то съели, да зубы остались»
Дворец во власти стрельцов.
Чего же им нужно? А Нарышкиных, царскую роденьку, да и других лиходеев, Гришку Ромодановского, что морил их под Чигирином, Алешку Лихачева постельничего, Сеньку Языкова чашника, Ларьку Иванова, думного дьячишку, мало ли кого! Вон сколько записано их в стрелецкий синодик, что ноне утром Максимка Сумбулов по полкам разметывал… Всех надо под орех разделать: недаром зубы стрельцам золотили…
Ворвавшись во дворец, стрельцы рассыпались в нем, как гончие в отъезжем поле, выслеживая красного зверя. И нелегко было выслеживать искомого зверя в этом лабиринте палат, переходов, сеней, клетей, подклетей, чуланов, теремов, церквей, лестниц, чердаков, подвалов, погребов… надо искать везде, и в палатах, и под царскими престолами, и в опочивальнях цариц и царевен, и под постелями, и под церковными аналоями…
Находчивый Цыклер распорядился, чтобы снаружи дворца у всех крылец и дверей, у всех окон и папертей поставлены были часовые и чтобы никого не выпускали из дворца.
— Муха будет лететь с «верху», и муху не пущай, братцы, — пояснил Озеров.
— А коли она, муха-то, на «верх» лететь будет, пущать ее, муху ту, аль не пущать? — спросил стрелец Кирша, добродушный, но глуповатый малый.
— На «верх» пущать, а с «верху» ни-ни! Ни Боже мой
— Теперь, стало, бояре-то, словно раки, в вершу попали, — улыбнулся Кирша, — ишь ты, и муху!
— Муха, знамо, и муху не пущай! — рассуждали стрельцы, стоя на часах. — Може, он, Нарышкин — те, либо Гришка Ромодановский, мухой обернется, и был таков. Вон Маришка-то безбожница сорокой обернулась и была такова! А то муха! Муха мухе розь!..
— А вон Агапушка — блаженный шьет да песенки поет.
— Божий человек, что ему!
Между тем другие делали свое дело во дворце.
Первая кровь, которая обагрила дворцовые сени, принадлежала отставленному стрелецкому начальнику Горюшкину.
— А! И ты, лиходей, туда! — набросились на него с бердышами. — Сказывай, где Нарышкины?
Горюшкин упал на колени, поднял руки.
— Не знаю, милостивцы, не ведаю.
— А! Не знаешь, не ведаешь! А как нами ведал, знал, как наши кормы утаивать! Вот же тебе!
И бердыш раскроил голову несчастного до самой переносицы. Копья докончили остальное.
Тут же, кстати, убили и Юренева, который тоже не мог ответить, где спрятаны Нарышкины.
По приближении буйных ватаг, обнюхивавших углы и подлавки каждой палаты, каждого терема и перехода, все убегало и пряталось. Дворцы, казалось, опустели. Куда девались стольники, чашники, постельничие, постельницы, дурки придворные, дворские карлы и карлицы! Все перерыто и перетряхнуто: чуланы, постели, перины, поставцы… Кинулись по дворским церквам: за образами иконостасов, в ризничих, в алтарях, под жертвенниками — нет Нарышкиных! Тычут копьями в перины, под престолы, нет! Точно в воду канули…
— Здесь! Здесь! — кричат голоса из темного чулана. — Нашли злодея!
— Кого нашли?
— Афоньку Нарышкина!
— Тащи лиходея! Пущай кается в отраве царя Федора!
— Братцы! — слышится отчаянно умоляющий голос. — Я не Нарышкин…
— Врет! Глаза отводит!
— Вот тебе! Вот!
— О — ох! Умираю… братцы… я… я не Нарышкин… я…
— Добивай злодея! Волоки за ноги! Пущай молодцы тешутся…
— Стой! Стой, ребята! Кого вы убили?
— Афоньку аспида!
— Это не Афонька, не Нарышкин: это стольник Федор Петрович Салтыков.
— Что ты! Аль промахнулись?
— Истинно говорю! Промахнулись!
— Эхма… что ж делать! Не подвертывайся…
— Где же Нарышкины?
— У самой, поди, у царицы Натальи: роденька ведь…
— К Наталье, братцы! Вон ее терем….
Ворвались в терем царицы Натальи, никого нет!
— И тут пусто! Анафемы! В трубу улетели.
— Ищи, ребята! В опочивальню!
Ворвались в опочивальню, и тут никого нет.
— Ишь, горы подушек, перин! Шарь в перинах!
— Коли копьями в перины.
— Ой-ой! — слышится слабый крик из-под одного пуховика.
— Нашли! Нашли! — И из-под пуховика вытаскивают маленького большеголового человечка. Человечек дрожит, как осиновый лист, и плачет.
— Кто ты, сказывай, и для чего здеся-тка?
— Я Хомяк, карла царицын, — отвечает дрожащий человечек.
— А какой царицы?
— Царицы Натальи Кирилловны.
— А! Нарышкиной, Кирилловны… Так ты должен знать, где спрятаны Кириллычи. Сказывай!
— Я не знаю… не видал… лопни глаза — утроба.
— А! Запираешься! Так мы тебя в окошко выкинем на копья, как козявку.
И один из стрельцов берет его за шиворот и несет к окну, поминутно встряхивая: «Скажешь, бесенок, скажешь!»
— Скажу! Скажу! — отчаянно молится несчастный.
Его спускают на пол, и он падает… Его поднимают за волосы.
— Ой-ой! Скажу… пустите душу!.. Он в церкви, у Воскресения на Сенях, под престолом.
Толпа кинулась на Сени. Там, на переходах, они нашли в одном углу какой-то незапертый сундук и открыли его. Блеснула чья-то лысая маковка, шитый кафтан…
— Еще нашли!
— Кого? Вытаскивай живей!
И этого схватили за шиворот, за шитый жемчугами козырь, и вытащили из сундука. Это был высокий сухощавый старик с жидкою седою бородою и в очках.
— А! Ларька — дьяк! Ларивон Иванов, думная крыса, тебя нам и надо.