Он не кончил. На балконе опять послышались всхлипы­ванье и тихие голоса.

— Годі, годі, Катруню! Годі, любко! — уговаривал один женский голос.

— Ох, моя матінко! Ох, мое серденько! — плакался дру­гой, силясь удержать рыдания. 

— Не плач-бо, Катруненько, утрись, стара скоро прийде.

— Я не буду, не буду — о-ох! — рыдания еще более уси­ливались.

Запорожец понял, что это все его песня наделала. Он перестал петь, глянул на балкон — ничего не видать, только всхлипыванья и тихие голоса.

— Се, мабуть, козак.

— Та козак же ж.

— Xiбa ти його бачила?

— Давно бачила.

— Молодий?

— Молодий ще... гарний...

У Пилипа сердце заколотилось в казацкой груди. Он еще внимательнее стал прислушиваться. Всхлипыванья ста­новились все тише и тише. Он тихонько подошел к бал­кону, осторожно глянул наверх — и остановился как вко­панный: густая вьющаяся зелень, окутывавшая балкон, казалось, непроницаемою сетью, тихо раздвинулась, и из-за зелени выглянуло прелестное личико с заплаканными глаза­ми и золотоволосою головкою. Большие заплаканные глаза глядели прямо на Пилипа. Пилип, казалось, одеревенел на месте, не спуская глаз с таинственного светлого видения. Видение улыбнулось, покраснело, — улыбнулся и Пилип, но покраснеть не мог, ибо голенища не краснеют, а его лицо было чернее голенища от загара...

Пилип перекрестился... Он сам не мог понять, с чего он, ни с того ни с сего, перекрестился, должно быть, сдуру... Только нет, не сдуру: и там, из-за зелени, пока­залась белая, вся в перстнях ручка и тоже перекрестилась...

«Мана... суща мана... та яка ж гарна!» — сдуру думалось Пилипу. _{[Мана — призрак]}

— Чоловіче, чоловіче добрий! Помолись за Катрю! — послышалось из-за зелени...

Это говорила «мана».

— Помолюсь, — пробормотал Пилип, совсем растеряв­шийся.

— А як тебе зовуть, чоловіче?— снова послышалось из-за зелени.

— Пилипом...

— I я за тебе, Пилипе, помолюсь...

В зелени мелькнула белая рука, и с балкона слетело что-то синее. Пилип нагнулся и поднял — то была широкая шел­ковая лента, «стрічка».

— Се тoбi на незабудь, — послышалось из-за зелени.

Пилип так и остался с разинутым ртом...

XVI

С этого дня Пилип уже жадно, хотя чрезвычайно осто­рожно наблюдал за балконом. Первую ночь после видения им «маны» в зелени провозился в своей невольницкой кону­ре почти напролет до утра; все мерещилась ему эта «мана» прелестная, эти заплаканные глаза, золотая головка, белая, в дорогих кольцах, рука. Он и молился в ту ночь усерднее и уже постоянно поминал на молитве Катрю. Голубую ленту он осторожно вдел в ворот своей рубахи и боялся до нее дотронуться, чтоб не испачкать грязными руками. Неволя его как будто улетела куда-то, и он уже не хотел воли, не хотел уходить из этого сада, обнесенного тюремною решеткою: сюда, казалось, прилетела сама и его воля, и сама Украина.

Его казацкое сердце колотилось, когда он украдкой за­мечал, что зелень на балконе как бы шевелилась. Но сама «мана» не показывалась. Зато однажды к ногам его упал пучочек «любистку», и он его торопливо поднял, положил за пазуху и с радостью вспомнил, что «любисток — для любощів». Другой раз невидимая рука бросила ему связочку «рути», а потом веточку «барвінку». Наконец, еще раз у ног его очутилась серебряная монета, а в другой — золо­тая.

Скоро еще одно обстоятельство порадовало казацкое сердце Пилипово. Когда поспел в Кафе виноград, то старый татарин-садовник погнал Пилипа и его товарища, старого москаля, в другой сад, принадлежавший Кадык-паше, в ви­ноградный, находившийся за городом, где предстояла им какая-то работа. Проходя базаром и позвякивая кандала­ми, они обратили на себя внимание какого-то незнакомого че­ловека — не татарина и не турка, а, по-видимому, христи­анина. Он и оказался христианином и притом украинцем, из Киева. В ту далекую от нас пору, когда продажа плен­ных была делом общепринятым, существовал и выкуп плен­ных. Но выкупали только богатых полоняников. Для этого родственники богатого полоняника, брат или отец, выправив ханское позволение или султанский фирман, отправлялись в неверную землю, большею частью на невольничьи рынки, в Козлов, в Кафу или Царьград, и там искали или расспраши­вали о своем, дорогом им, полонянике, чтобы выкупить его. Таким оказался и тот киевлянин, встретившийся на рынке с невольниками Кадык-паши. У него полонили сына, ходив­шего вместе с другими казаками на выручку Вены, осажденной турками и крымцами. Крымцы-то, как он узнал, и увели его сына в полон. Поэтому он и искал его в Кафе и, увидав наших невольников, тотчас обратился к ним с воп­росом: не видали ли они или не слыхали ли чего о таком-то и таком полонянике. При этом он подал им милостыню, узнав в них своих земляков, а в одном — даже запорожца и бывшего джуру Мазепы. Задобрил деньгами и их тата­рина-надсмотрщика.

Наши невольники обрадовались ему, как родному. Ведь шутка ли — с родной стороны! Это не то, что теперь, когда и на край света скоро, словно на крыльях ветра, телеграф переносит все известия обо всем, происходящем в мире, а тог­да не только телеграфов и газет, но даже почт не было.

И много-много интересного рассказал им киевлянин!.. В Москве умер царь Федор Алексеевич...[40] Да там же были бунты — стрельцы бунтовались... Старый москаль при этом известии только в затылке почесал... Мазепа все идет вгору и вгору... Горько стало Пилипу при воспоминании о Мазе­пе: забыл он своего верного джуру, из головы и из сердца выкинул...

Но всего любопытнее и радостнее для наших невольни­ков была весть о том, как Ян Собеский, король, со своими ляхами и казаками турок и татар погромил у города Видня.

— Как везир, — рассказывал киевлянин, идя рядом с не­вольниками, — с войсками своими подступил под город столечный цесарский. Видно, так цесарь, давши бой и не могучи видолати силам великим турецким, в городе Видне _{[Город Видно — Вена]} замкнул­ся и там город, приказавши своим гетманам, уступил в свои высшие панства задля скупления войска, а город через целое лето у великом обложеню зоставал, которые обложенцы и просили короля польского, Яна Собеского, о поратованя, ко­торый стоял на границе своей за Краковом, который, видячи так великую налогу от бусурманов христианам, як найскорей войска збирал так кварцяные, як и посполитое рушеня, и, затягаючи по усей земли своей и по Украини — зараз плату давано. И так барзо великие войска скупил и, бога узявши в помощь, пойшол против войск турецких. О чем доведавшись, турчин видно моцно доставати и сам з войсками иными против короля польского пойшол, легце себе тие войско важачи. Але оного фортуна омилила: бо що учинил бы засадку войск своих пихоты тысяча четыредесять, усе тое знесено от короля польского, аж i сам везир не выдержал з своими войсками, але за помощию божиею и тие разбити стали, же у малой купи мусел утикати, оставивши гарматы, наметы — усе, що при соби мили. А и тие войска, що города Видня доставали, побити, ледви що утикло: незличоное множество бусурман пропало. Где и сам король, в городи Видни побувавши и скупившися з иными ксионженты християнскими, з войсками великими пойшли наздогон за везиром, не даючи оному отпочинку. И знову у Дуная у мостов мили потребу и там турков збили, которые великим гуртом на мост пойшли, с которыми и мосты на Дунай обломилися, где знову много погинуло от меча и потонуло. А которые жолнирове, мосты направивши, за турками пойшли, где по килька крот еще турок громили... _{[Этот рассказ киевлянина взят из «Летописи Самовидца», изд. Ор. Левицкого (с. 158— 160). (Прим. авт)]}

— Так ix! Так ix, собачих синів! — невольно вырвалось у запорожца, все время жадно слушавшего.

— А проклятую татарву громили? — спросил старый москаль, косясь на проводника-татарина.