Что я и сделал. В результате появилась комедия «Дипломат», пошедшая затем широко во многих театрах страны, а также за рубежом. В Москве ее поставили два театра — Малый (режиссер Л.Варпаховский) и Московский областной (режиссер В.Чичко). По ряду соображений (а чего скрывать, — чтобы не цеплялись, ибо в те годы это делали беспрерывно) я изменил имена персонажей, у главного — весьма прозрачно на Максимова, а также место действия — Данию на Голландию.

Двух секретарш в Малом театре играли две премиленькие актрисы. Но я позволил себе в пьесе лишь чуть-чуть оттенить разность их взаимоотношений с шефом. Ну — самую малость. Также, чтобы не могла придраться уважаемая Эйви Литвинова. Впрочем, она к этому времени уже уехала в Англию и не могла бы посмотреть спектакли.

Зато его посмотрел Иван Майский и, что для меня было особенно ценно, дал весьма положительную рецензию в профессиональном международном журнале.

Что до дальнейшей судьбы Максима Максимовича после завершения этой его феноменальной эпопеи с обменом пленными, то она изобиловала нелегкими испытаниями. Хотя внешне он был вроде бы в почете.

Вернувшись из Копенгагена, он поехал полпредом (так тогда называли послов) в Эстонию. А вскоре стал заместителем наркоминдела Георгия Васильевича Чичерина — весьма талантливого дипломата. Но в 1930 году заболевшего Чичерина сменил на этом посту Литвинов. После чего его жизнь — при Сталине — стала висеть почти на волоске. Это неважно, что его во всем мире, как самого результативного, называли Дипломатом Номер Один. Как известно, успех в глазах Сталина мог быть истолкован им и как повод для обвинений. Тем не менее этот волосок продолжал служить до 1939 года, когда чуть не оборвался: перед договором о дружбе с Гитлером. Посылать

к фюреру еврея Литвинова (его настоящая фамилия — Баллах), Сталин, конечно, не мог. А потому заменил его на посту министра иностранных дел Молотовым (его настоящая фамилия — Скрябин, так что тут все было в порядке). А Литвинов продолжал висеть на волоске до 1941 года, когда суждено было оборваться не ему, а дружбе с Гитлером, который начал с нами войну. Тут-то и пригодился Максим Максимович — его послали в чине зам. министра послом в США — налаживать отношения. Что он и сделал, пробыв там до 1943 года, когда уже забрезжила победа. Так что Литвинова можно стало заменить, вернув опять в подвешенное состояние. А после победы в 1945 году, когда его ближайшие сотрудники начали исчезать один за другим, угроза того, что волосок оборвется в любую минуту, опять возросла.

Но Сталин его пока не трогал — он удивительно умел приберегать людей, которые могли ему понадобиться для какой-либо планируемой им акции. Уже началась, например, космополитическая кампания, которая имела перспективу перерасти в нечто более глобальное. И кто знает, какую роль мог предназначать в ней для Литвинова Сталин.

То есть положение Литвинова было сходно с тем, что описано Салтыковым-Щедриным в сказке «Самоотверженный заяц». Там волк, питающийся мясом, придерживал для этой цели около себя зайца. Изредка все же приговаривая: «А может я тебя... ха-ха... и помилую».

Повторяю, можно только гадать, как Сталин полагал использовать Дипломата Номер Один, когда развернулись бы события, намечаемые на начало 1953 года.

Но Максим Максимович Литвинов переиграл Сталина. Он умер в 1951 году. Этакий хитрец — уклонился от соучастия. И да будет ему земля пухом.

Что до Сталина, то ему предстояло решать намечаемую задачу самому. Но не решил. Не удалось. Надорвался. И вместо предполагаемых казней и массовых убийств умер.

Сергей Образцов. И его ступеньки

11 июня 1984 года мне предстояло выступать в ЦДРИ. Я должен был участвовать во втором отделении, и, кроме меня, в нем были еще Образцов и Борин — известный публицист. В ЦЦРИ устраивали тогда такие встречи с представителями разных видов искусств. Время каждому — минут 20—30. Просили приехать к перерыву между первым и вторым отделением.

Приехал. Вижу — первое отделение еще не кончилось. А в чем дело? Оказывается, выступает Образцов, попросился пораньше. И вот он читает свои воспоминания, вдвое превысил положенное время, публика изнемогает, устроители в панике, а он все никак не хочет кончить.

Тихонько я прошел в зал и пристроился сбоку послушать. Жестким высоким голосом Образцов отчеканивал свои воспоминания. В зале стоял шумок, но Образцов все читал и читал, в самоупоении, не обращая на это никакого внимания. Когда он откладывал очередную страницу, публика начинала жидко аплодировать, надеясь, что это конец. Но Образцов торопливо говорил: «Если вам не надоело, то я прочту еще немного». И тут же читал дальше. Он явно получал от своих записок удовольствие и не замечал, что пропасть между ним и зрительным залом расширяется. Он зачитывал чьи-то письма, свои комментарии, и я поразился тому, как талантливый артист — а Образцов был в свое время талантливым артистом — не замечал отсутствия контакта с людьми и не понимал, что его текст — сплошная банальщина, ни одного свежего оборота, я уж не говорю о свежей мысли.

Публика все упорней стала прерывать его чтение аплодисментами, которые издевательски накладывались на голос исполнителя и заглушали его. Обычно это знак,

что пора убираться со сцены. Но Образцов слышал только самого себя. И когда не без сожаления наконец закончил свое чтение, то почти полное молчание было ему наградой.

Объявили перерыв. Идя за кулисы, я только и хотел одного — не встретиться с Образцовым. Хотя я лично с ним не был знаком, но все же мы знали друг друга и, возможно, при встрече возникла бы необходимость сказать что-то об его выступлении. Врать было бы противно, а говорить правду человеку, который перешагнул 83-летний рубеж, было бы жестоко и бесполезно.

К счастью, встретиться не пришлось — Образцов тут же уехал, оставив устроителей вечера в шоке: соберут ли они после перерыва зрителей, травмированных Образцовым?

Беспокойство оказалось напрасным. Люди вернулись и наполнили зал. Борин очень интересно рассказал несколько эпизодов из своей журналистской практики. Я, как мог, тоже постарался расшевелить зрителей. Короче, все обошлось хорошо. Но по дороге домой, вспоминая выступление Образцова, я с грустью размышлял о том, как иногда время безжалостно расправляется с людьми. И, признаться, пожалел Образцова.

Но вот в октябре 1984 года я получил 10-й номер «Нового мира», где была начата публикация заметок Образцова под названием «По ступенькам памяти». И оказалось, что это не время жестоко расправилось с Образцовым, а он, шествуя по своим ступенькам, обходит правду.

Шут уж с ним, с этим кокетливым названием. Простим и первую «ступеньку» в этих воспоминаниях, где Образцов с первых же строк сообщает все свои звания. Нелепо, конечно, ведь не с этих же званий начинается жизнь даже самого одаренного ребенка. Скажем, немыслимо себе представить, чтобы автобиография Пушкина (или биография поэта, составленная чиновником любого ранга и времени) начиналась словами «Камер-юнкер». Отнесемся снисходительно и к прихотливо выбранным эпизодам из жизни автора записок, в которых он, однако, не упускает сообщить о своей ранней одаренно-

сти и реакциях на это гувернантки и прочих, — тут, если и приврал, то особой беды нет, — ведь никого не обидел? Правда, проверить невозможно, но и необходимости в этом не ощущается.

Не забывает он, однако, минуя другие важные события, отметить, что в Москве есть улица имени его отца. Впрочем, Бог с ним, пусть выбирает из той лестницы, по которой ему удалось дойти до своих 83-х лет, то, что ему дорого.

Но, когда речь заходит о событиях, которые обернулись для многих трагично, тут искажать правду кощунственно. И тогда уже совсем иным светом озаряются те самые звания, столь тщательно перечисленные в первых же строках его «ступенек». Тогда невольно начинаешь задумываться, а не плата ли эти щедрые знаки начальственного внимания за нечто, способствующее тому времени как поступками, так и умолчаниями или перевиранием?