Артист читал, но внимание присутствовавшей театральной коллегии невольно раздваивалось: все следили, не свалится ли на пол кренившийся и заснувший во время читки Суров. Наконец Суров упал, и читку пришлось прервать. Но пьесу поставили.

Вместе с тем справедливость требует сказать, что, когда разогнали Еврейский театр и актеров кого посадили, а кого пустили по миру, Завадский был единственным, кто взял в свою труппу двух артистов из этого театра. Что было в то время актом возможно разрешенного, но мужества.

И вообще с годами Завадский эволюционировал вместе с переменами в стране в прогрессивную сторону. Но ни в коем случае не опережая происходящие события. Хотя цитирование, разумеется, прекратилось. Во всяком случае, Ленина.

Как режиссер Завадский был профессионалом в самой высшей степени. И совершенно неревнивый к успехам очередных или приглашенных на постановку в театр других режиссеров. Это редкость! Кроме того, он охотно и без всяких попыток влезть, как говорится, на афишу давал им ценные советы. Это еще большая редкость! В прошлом же, хотя мне этого, к сожалению, не удалось увидеть, он был еще и превосходным артистом.

Что до его режиссерских работ, то лучшее из того, что на моей памяти было им сделано в театре Моссовета, это постановка инсценировки «Преступления и наказания», которая шла под названием «Петербургские сновидения». Особенно там удалась роль Порфирия Петровича, в чем также, конечно, была заслуга артиста Леонида Маркова.

При всем том, что было сказано выше, повторю все же то, с чего начал — присутствие Завадского украшало театр Моссовета. Придавало этому театру некий знак качества. И как-то так получалось, что все компромиссы Завадского с выбором репертуара (Софронов, Суров) не очень ставили ему в вину в среде прогрессивной интеллигенции. И к цитированию Ленина, и к вступлению в партию относились как к некоему чудачеству. Что до руководящих верхов, то они считали, что все в порядке. Особенно его ценили: дескать, изысканный, а наш — и он у них ходил в любимцах. И такое положение Завадского, очевидно, вполне устраивало, ибо обеспечивало комфорт, который необходим человеку, если он более всего на свете любит именно себя.

Причина же, по которой люди, все понимающие, относились к «чудачествам» Завадского снисходительно и прощали ему их, полагаю, все тот же его шарм. Немного праздничный, немного театральный, немного наивный, немного заоблачный. Немного из-за того, что на него было приятно смотреть.

Не забуду юбилей Завадского. Он происходил в театре Моссовета, и юбиляра приветствовали артисты разных театров, каждая труппа со своим номером. Все было очень почетно и пышно. Зачитывались адреса. Драматические артисты других театров переиначивали под юбиляра классические тексты. Оперные актеры так же поступали с известными ариями. Цыганки, как положено, трясли плечами. В общем, все шло обычным ходом.

Но вот на сцену вышли балерины Большого театра — в пачках — и образовали вокруг Завадского белоснежный букет. Уверен, любой мужчина, стоя в пиджаке внутри такого волшебного кружка, неизбежно выглядел бы грузным, а скорее всего даже нелепым. Надо быть танцором в соответствующем наряде, чтобы, находясь рядом с балериной, образовать вместе с нею гармоничную картину. Все же мы, прочие... Да что говорить. Повторяю, — любой.

Но не Завадский. Он возвышался среди этого букета как самый главный цветок. Стройный, элегантный, галантно подхватив их грациозные руки, он не только не

портил возникшей картины, он ее украшал. И это было столь очевидно, что зал грохнул аплодисментами.

При всей неопределенности своей творческой позиции, Завадский был тем не менее несомненным руководителем театра Моссовета. Но тот, кто видел и помнит его студию на Сретенке, может оценить, насколько спектакли, поставленные им там, были смелее и ярче. Например, остроумнейшая и блистательная постановка «Ученика дьявола» Шоу, которая тогда стала событием театральной, да и не только театральной Москвы. А «Школа неплательщиков» с удивительными декорациями Акимова — где спинки кресла в конторе заканчивались двумя поднятыми ладонями, как бы символизирующими: — «пришел — сдавайся». Помещение было жалкое, не чета моссоветовскому, но никто тогда не придавал этому никакого значения. И вообще все постановки на Сретенке были свободны от конъюнктуры и поражали остроумием и смелостью режиссерской выдумки, а также свободной, лихой игрой актеров.

Значит, было и такое. И ради чего утрачено?

Выше я сказал, что мне не привелось застать Завадского актером. Это не совсем так. Я видел его в роли Ведущего на юбилейном спектакле «Шторм». Присутствие Завадского придавало спектаклю торжественность. И это было именно то, чего ждали тогдашние власти.

Что ж, они ее получили и, наверное, остались довольны. Но за этим парадным фасадом не было жилого помещения. И, пожалуй, единственная живая фигура, которая запомнилась в спектакле, — Манька-спекулянтка в исполнении Фаины Раневской.

Когда у Сталина возникла идея отправить 2-й МХАТ в Ростов-на-Дону — там построили новое здание театра, то те уклонились. Воспользовались помощью французского посла. Они понесли за это наказание: 2-й МХАТ был расформирован, и актеры с трудом пристроились потом в разные театры. Вместо них поехал со своей труппой Завадский. Там он поставил «Дни нашей жизни» Леонида Андреева и привез спектакль на гастроли в столицу. После чего актеры потихоньку вместе со своим шефом вернулись в Москву. Но на это высшее руководство

уже посмотрело сквозь пальцы. Важно, что было своевременно продемонстрировано послушание, — исполнена воля Самого!

Не только разное, но и противоположное совмещалось в этом безусловно очень талантливом, умном, беспринципном и осторожном человеке. Наряду с тем, что он не гнушался ставить Сурова, которому даже Охлопков, хоть и предоставлял сцену, но запрягал на постановку очередного режиссера, так вот наряду с этим, Завадский позволил себе акцию, о которой уже упоминалось, — с артистами еврейского театра. Или когда Завадский, встретив на коллегии отовсюду изгнанного Николая Акимова, которого как чумного все сторонились — пожал Николаю Павловичу руку. Правда подошел сзади и тут же отошел, глядя куда-то в другую сторону.

Эх, если бы не компромиссы, то он, вероятно, прозвучал и остался бы в истории нашего театра одним из самых значительных режиссеров. Тем более, что он и в старости не утратил острого и справедливого восприятия действительности. Так, отдыхая в Доме творчества писателей в Малеевке (он вообще любил отдыхать там и в Переделкино), сидя со мной за одним обеденным столом или во время наших с ним прогулок, Юрий Александрович отпускал весьма точные и едкие замечания в адрес того или иного писателя. Он превосходно набрасывал карандашом карикатуры на кого-либо из них, и было видно, что не строит никаких иллюзий относительно тех, чьи репутации искусственно, официально раздуты. Значит — понимал, разбирался в людях и их творчестве, внутренне издевался и — шел на компромиссы.

Пожалуй, не обойду еще одну тему, так как она тоже характеризует его натуру. А именно — отношение к женщинам, в частности, к актрисам своего, да и не только своего театра.

То, что актрисы театров частенько демонстрируют влюбленность в своего главного режиссера, — понять можно. Попробуй не покажи, если твоя карьера полностью от него зависит. Никто не вынуждает, но... сами понимаете.

Если же говорить о Завадском, то прямо скажем — он того стоил. Шарм! Что до Завадского, то свои ответные чувства он также не считал нужным таить. Например, к одной знаменитой актрисе другого театра, на которой некогда был женат. Отринутый Завадский, не скрывая своих чувств от окружающих, посещал спектакли, в которых она участвовала, и, сидя в первом ряду, скорбно промокал глаза.

Связи же в своем театре, при их неизбежной скоротечности (актрис-то много), Завадский завершал по-джентльменски. Разрывая с очередной пассией, он не только не изгонял ее из театра (а именно так поступают иные главрежи), но не менял доброго отношения и продолжал давать роли. Согласитесь, хотя эта деталь биографии не лежит на столбовой дороге человека искусства, но без нее портрет был бы неполон. И, вместе с тем, позволяет поставить приятную, нестандартную точку.