А по всем прочим баракам, хоть лето уже и заканчивается, тоже вовсю кипят ремонты, а где и только начинаются. Как будто с ума все эти твари, насекомые, посходили! Уже почти закончили облицовывать плиткой “фойе” на 7–м; на 8–м оно, как и на 11–м, загромождено шконками (правда, там оно и побольше) – ремонтируют секцию слева от входа. Забито “фойе” и на 6–м, как и самый выход на улицу. На 10–м тоже – “культяшка”, “фойе”; в общем, сплошной, тотальный погром везде, эпидемия бессмысленных косметических “ремонтов”, повторяемых тут каждые год–два с упорством, достойным лучшего применения. И – как венец всего – по словам сигаретчика, на 13–м вся та сторона, что выходит на 10–й – “маленькая” и “красная” секции, кабинеты отрядника и завхоза – стоят без окон, с разобранными даже полами! – но зато туалет на 13–м, в мою там бытность самый, наверное, ужасный из туалетов на всех бараках, сейчас шикарно облицевали плиткой...

18–26

Опять устроили погром эти мрази. Впрочем, я уже ждал его, был, так сказать, морально подготовлен. :) Еще в июне, когда вскоре после заезда в эту отремонтированную секцию все шконки по приказу самого злобного “козла”, убийцы Маньки, сдвигали, чтобы втиснуть еще одну, а мои вещи из–за торца шконки выкидывали, куда попадут, – уже тогда было ясно, что после конца ремонта в той секции будет новое сдвигание – в обратную сторону – и новый погром моих вещей. Полублатные выезжают, их шконки вытаскивают красить, остальные двигают – и беды не миновать...

Но не просто двигают. Ублюдок, глумливая мразь, еще один “козел” прежнего, год назад, 11–го – выдумал еще и положить тех, кто вместе работает, в общие проходняки. А шконки убийца Маньки почему–то решил не просто сдвинуть вместе с тумбочками, а велел поднимать каждую – и переносить на 1 проходняк вперед. Причем именно по стене, т.е. где я.

Чуя беду, я на этот раз вытащил загодя все пакеты из–за торца шконки и повесил на крюк над изголовьем, а доску – под матрас. (Ту доску, выпиленную еще старым алкашом с 13–го, на которой раньше я ел, она лежала поверх старой тумбочки. Другая же, больше размером, которую сигаретчик летом выпилил мне специально, чтобы ставить за торец шконки, – погибла в предыдущем погроме, когда в июле я был на свиданке, а эти ублюдки выбросили все мои вещи.)

Думал: ну ладно, на проходняк вперед – черт с ним, лишь бы сразу тумбочку свою забрать. Но оказалось, замысел “козла” был хитрее: шконку мою унести вперед, а меня самого оставить на месте, т.е. переложить на другую шконку, долженствующую быть принесенной. Два здоровяка, 20 и 22 лет, с явным отставанием умственного развития, написанным на лицах, взялись было тащить мой шконарь – но тут эта гнида, глумливый “козел”, заверещала, чтобы, мол, я убрал все, что на ней лежит, и даже сам матрас скрутил – все равно, мол, его перекладывать. Я стал убирать кипы бумаг и газет, книги, все, что лежало под изголовьем; часть положил на тумбочку, часть – на уже перенесенную вперед шконку азербайджанской обезьяны, в это время время отсутствовавшей. Глумливый “козел” подскочил и скинул эту кипу газет на пол. Здоровяки–дауны уже взялись было за мой шконарь, отодвинули его далеко от стены, но тут вмешался злобный убийца Маньки и сказал глумливому: мол, оставь его здесь, хрен с ним, передвинь следующие шконки!

Шконку тот оставил в покое, но сделал попытку переселить меня куда–то в соседний (ближе к выходу) проходняк – мол, этот займет бригада КСП–шников (“красные” работяги, натягивающие “колючку” и пр. на “запретке”). Я отказался наотрез; видимо, зная мой характер, эта мразь на переселении не очень–то настаивала. Вокруг уже стоял глумливый, злобный, издевательский, остервенелый визг и вой этих тварей: двух упомянутых “козлов”, плюс бывшего завхоза 2–го (который, все призывал, как обычно, к физической расправе надо мной – сжечь, избить, разбить ... (то, как они именуют лицо, в том числе и свое), а также – выбросить все вещи, переселить в “петушатник”, в “локалку” и т.д.); плюс – разные мелкие, но тоже глумливые подголоски, особенно – один из тех двух даунов–здоровяков, тот, что помоложе. Выли, визжали, хохотали, “острили”, – словом, глумились вволю; возник целый хор и целый спектакль около моей шконки. Но меня–то этим не возьмешь!.. :) Визжите, суки, сколько хотите!.. А поднялся визг с того самого момента, как я вынул из–под матраса первую кипу бумаг и пакет с письмами. Их это страшно возбудило, они завыли, – видать, хочется сказать что–то глумливое, но не так–то просто – очень уж нетривиально видеть здесь много книг, газет, бумаг, а не все то, к чему они привыкли и что ценят (чай и курево, прежде всего) Что–то же надо придумать, чем скомпрометировать! – и несколько тварей, не сговариваясь, тут же заверещали, как им ужасно “воняет” от моих книг и бумаг, глумливо запели: “запахло весной...” – хотя чем же может вонять от книг? Просто это самый надежный тут, у них, у быдла, простонародья, примитивных насекомых, способ унизить, “опустить”, скомпрометировать, втоптать в грязь любого человека или вещь: заявить громко, что от него (нее) воняет. Прием безотказный – еще Горький в “Детстве” упоминает, что соученики по ЦПШ так же вот врали про него учителю, что от него воняет. Жизнь и нравы нижегородского быдла не изменились за 130 лет. Ну так раз вам “воняет” – чтоб вы поскорее задохнулись и копыта отбросили, выродки!..

В общем, меня оставили на моей шконке, шконку на месте – но она была далеко отодвинута от стены. Сил задвинуть ее обратно у меня, ясное дело, не было. Стопки бумаг и книг я, под их улюлюканье, уже положил обратно под матрас. Два здоровяка–дебила (или один? С кем–то еще? Не помню.) взялись придвинуть ее, у них сразу не получилось (точнее, придвинули, по–моему, но не совсем до конца) – и тогда эта мразь, глумливый “козел”, зайдя в соседний проходняк, начала сама срывать с крючка висящие у меня над изголовьем пакеты и швырять их на пол. Затем она сошвырнула на пол – в мою сторону, но не до конца – мой матрас, подушку, и по частям стала швырять на пол все бумажное, что лежало под изголовьем.

Кульминация! Торжествующий рев, вой, улюлюканье достигли своего апогея, а в моем проходняке образовалась хаотическая большая куча из моих вещей и бумаг. Этого–то им и надо было, всей этой швали, устроившей этот спектакль – и действующим лицам, и статистам, и зрителям: при мне, открыто и публично устроить мне этот погром, предельно унизить, ясно показать, насколько они сильнее меня – и могут сделать со мной все, что захотят, глумиться, как им будет угодно. (Тем паче, что ударить, несомненно, очень бы хотели, да боятся.) Во всем этом был какой–то элемент театра, для меня это несомненно. Но – это трагическая реальность, хоть и выглядит как театр, как шоу. Такой же эпизод есть, помню, в “Круге первом” у Солженицына – когда жена одного из героев на свидании жалуется ему, что соседи по коммуналке сорвали со стены ее полку, выбросили какие–то ее вещи (сундук?) и т.д. Но если для них она была “жена врага народа”, чью травлю – гласно и негласно – санкционировало государство –

28.8.10. 7–51

Не дали вчера дописать, прервали – “пробивают” меня на 8–й. Сперва – я еще писал – забегали вдруг один, другой, с громкими, этаким глумливеньким тоном, криками: “У нас есть журналист?!”, “А где тут журналист, а??!”. Я сижу, молчу, жду, какая еще пакость за этим последует; они и так прекрасно знают, кто и где у них есть, просто поиздеваться хотят. Наконец, один из шнырей подошел ко мне и сказал: “Ты журналист? (А то он не знает!..) Тебя на 8–й пробивают”. Было 19–15, время уже к моему ужину (19–30), так что получилось это все неудачно и не вовремя. Пошел.

Естественно, звал “запасной вариант”, которому звонила мать. Я–то хотел позвонить ей назавтра (т.е. уже сегодня, 28–го), когда они с Маней и Фрумкиным будут уже сидеть в поезде –29–го утром короткая свиданка с матерью и Маней. Но мать опередила меня – она, видишь ли, очень сильно нервничает, жив ли я, не может долго не слышать мой голос – и по детской наивности своей полагает, что к этому “запасному варианту” я могу заходить звонить точно так же – запросто и каждый день – как к тому, бывшему до января с.г., и к “телефонисту”. Между тем, это совершенно не так: здесь отношения далеко не такие близкие и, хотя человек он вежливый и культурный – психологически я ясно чувствую, что чаще, чем раз в неделю, мои визиты туда неуместны; ну, максимум раз в 5 дней.