— Верно, — кивнул Виктор. — Я вот где-то читал, что стоимость одного крейсера равна строительству шестнадцати тысяч домов… Какое бы счастье испытали шестнадцать тысяч семей бедняков, поселившихся в этих домах!

Они выпили еще по рюмке коньяку. Адъютант вышел.

— Ты что-нибудь пишешь сейчас? — спросил Прохор.

— Некогда писать. Но материалов много.

— Погодил бы писать.

— Почему?

— Пусть отлежится материал. События тогда станут на свои места… После войны будет виднее, как писать. Напишешь тогда что-нибудь вроде «Войны и мира».

— Благодарю за пожелания, — смеясь, проговорил Виктор…

Они помолчали, каждый думая о своем.

— Все-таки, Проша, надо прямо сказать, что мы с тобой счастливые люди, — проговорил Виктор. — Ей-богу, счастливые.

— Я не пойму, о чем это ты?.. О каком счастье говоришь?

— Да вот о таком счастье я говорю, что нам с тобой удалось вырваться из тюрьмы, — сказал Виктор. — Вырвались из тюрьмы, реабилитированы, восстановлены в партии. В тяжелую минуту нашей Родины мы удостоены великой чести — с оружием в руках защищать независимость нашей страны от лютого нашего врага — фашизма… Разве это не счастье?..

— Это верно, — согласился Прохор. — Большое счастье. А все-таки я не пойму, к чему это ты заговорил об этом?..

— Сегодня мне пришлось встретить одного солдата, отличившегося в бою, — сказал Виктор. — Очерк о нем буду писать. Разговорился я откровенно, с этим солдатом, и оказалось, что он тоже писатель, поэт… Даже член Союза писателей… Судьба его сложилась незадачливо. В тридцать седьмом году его оклеветали и арестовали. Особое совещание заочно приговорило его к пяти годам исправительно-трудового лагеря… Недавно ему каким-то чудом удалось освободиться… И он добровольцем пошел на фронт. Так вот он мне по секрету рассказал, что сейчас делается в лагерях. Ужас!.. Сколько невинных людей томится там! Вот когда я послушал его обо всем этом, то и подумал о тебе и о себе: какие мы счастливчики, что выбрались оттуда.

— Да, я знаю обо всем этом великолепно, — грустно покачал головой Прохор. — Много еще невинного люда страдает в лагерях. Видимо, правда, когда нас с тобой освободили, восторжествовала только наполовину… Нам с тобой, да еще некоторым счастливчикам, она улыбнулась, а вот к огромному большинству повернулась спиной. Не настало, видимо, еще время, чтобы она окончательно восторожествовала…

— При Берии вряд ли она восторжествует, — проронил тихо Виктор.

— Виктор, — нахмурился Прохор…

— А что, я неправду говорю? — вскипел Виктор. — После Ежова в НКВД поставили Берию. Он, этот Берия, чтобы продемонстрировать перемену курса на первых порах, для видимости, распорядился кое-кого освободить из-под стражи. Подчеркиваю — кое-кого (в это число попали и мы с тобой по воле случая). А многие невинные люди уже более десятка лет сидят в лагерях.

Прохор хотел что-то сказать, но в это время в дверь постучали.

— Войдите! — сказал он.

Вошел адъютант.

— Разрешите обратиться, товарищ генерал, — вытянулся он перед Прохором.

— Разрешаю, — кивнул он.

— Та батарея, товарищ майор, — сказал адъютант, обращаясь к Виктору, — которую вы разыскиваете, расположилась здесь недалеко. Я могу вас проводить.

— Отвезите майора на моей машине, — распорядился Прохор.

— Вот и хорошо, — поднимаясь, сказал Виктор. — Прощай, Проша. Пойду.

IX

Сазон Меркулов, произведя разведку в тылу немцев, попал в окружение вместе со своим эскадроном. Бой был кровопролитный, ожесточенный, но казакам прорваться не удалось. Почти все они пали в неравной схватке. Лишь с десяток уцелело, но все они были жестоко изранены. Гитлеровцы подобрали их с поля боя и развезли по концлагерям.

Был среди них и командир эскадрона Меркулов. Его отвезли в Восточную Пруссию и бросили в один из лагерей для военнопленных. В кошмарном полубреду проходили томительно длинные дни и ночи за колючей проволокой в лагерном бараке, когда Сазон с воспаленными ранами метался на нарах. Его отходили от смерти товарищи по плену. Они ухаживали за ним, как могли, лечили и все же выходили.

Меркулов стал поправляться. Слабого, обессиленного, едва передвигающего ноги, его вместе с другими военнопленными стали гонять на работу ремонтировать шоссейные дороги.

А потом Меркулова с группой других советских военнопленных отправили сначала в один из концлагерей, расположенных в Польше, а спустя несколько месяцев повезли во Францию и там заставили работать при войсковых частях, аэродромах, госпиталях.

Меркулов стал подумывать о побеге. Но одному бежать очень трудно. Нужны сообщники. С кем же из военнопленных можно поделиться своими планами? Страшно. В душу ведь каждому не влезешь.

Стал присматриваться Меркулов к своим товарищам по лагерю. Ему понравился молодой украинец Гульницкий, парень умный, сметливый, он нередко помогал в работе Меркулову.

Как-то выгреб с Гульницким мусорную яму в одном из госпиталей, Меркулов тихо проронил:

— Эх, доля наша! Бежать бы надо, Костя.

Отставив лопату, Гульницкий внимательно посмотрел на старого казака.

— Это что ж, Сазон Миронович, всерьез сказано али ради шутки?

— Разве такими вещами шутят?

— Тогда давай об этом поговорим…

Но побеседовать на этот раз им не удалось — подошел конвоир. Только спустя несколько дней они поговорили по душам. В их заговор о побеге включилось тринадцать человек, среди заговорщиков нашлись и такие, которые имели связь с подпольной организацией Сопротивления, организованной французскими патриотами. Им удалось условиться с подпольщиками о помощи в побеге.

…Тускло светит ночной фонарик у двери большой казармы в лагере. Крепко спят на топчанах пленные. Кто-то, неловко повернувшись, громко застонал. Другой заскрежетал зубами. Потом снова настала тишина…

Открыв глаза, Меркулов приподнялся, огляделся. За окном свищет ветер. Где-то прогудел локомотив проходящего поезда. Доносится собачий лай. Это лагерные псы-ищейки скучают без дела.

Часы показывают два.

— Пора, Костя, — шепчет Меркулов лежащему рядом на топчане Гульницкому.

Тот открывает глаза, поднимается на ноги, одевается. То там, то здесь поднялись еще одиннадцать.

Все они, один за другим, тихо, осторожно, чтобы не разбудить своих товарищей, подошли к окошку. Широкоплечий дюжий лейтенант Шурбин обеими руками сильно рванул железную решетку окна. Она была уже заранее подпилена и легко поддалась. Молодой лейтенант тихо поставил решетку к стене, подвязал к радиатору парового отопления длинный жгут, сплетенный из разного тряпья и рваного белья, опустил конец в окно, во мглу ночи.

Первым вылез из окна Гульницкий. Он знал, что ему нужно опуститься по жгуту на десять метров в небольшой овражек, лежавший внизу, как раз под окном. Было условлено, что как только он коснется ногами земли, то должен дернуть жгут, давая понять остальным товарищам, что он спустился благополучно и что его примеру могут следовать другие…

Прошло минуты две-три, как полез вниз Гульницкий, а сигнала от него все не было. Стоявшие у окна и вглядывавшиеся в ночную темь узники заволновались: уж не попал ли Гульницкий в лапы гитлеровцам? Кое-кто из заговорщиков намеревался отказаться от побега и вернуться на свои топчаны, залечь на них, как будто ни в чем и не был замешан.

Сазон, поняв, что плану побега грозит провал, решил сам спуститься вниз. На этот раз условились подать сигнал по-другому: если спуск Меркулова пройдет благополучно, то он должен бросить в окошко камешек.

Меркулов был уже почти у цели, когда вдруг обнаружил, что жгут не достигает земли метра три. Ухватившись за конец жгута, он заболтал в воздухе ногами. Но тут ему помог спуститься на землю Гульницкий. Оказалось, тот спрыгнув в овражек, несмотря на свой высокий рост, никак не мог достать конец жгута, чтобы подать знак товарищам.

Сазон бросил в окно ком мокрой земли, и тогда из окна казармы спустились и все остальные беглецы.