«Дурак! — мысленно ругает себя Константин. — Зачем, спрашивается, ездил… Хотел поднять мятеж против Советской власти… Срам!»

Чем шире развертывалось во Франции движение Сопротивления, тем с большей симпатией Константин стал относиться к нему. И он не скрывал этого от работников студии.

Однажды в кабинет к Константину вошел старый художник Франсуа Рошан, один их мэтров студии. Ему было уже лет за семьдесят. Маленький, тщедушный, с копной седых, волнами спадающих на плечи волос, он всей своей внешностью напоминал колдуна, сошедшего со страниц какой-то интересной сказки.

— Доброе утро, сударь, — с достоинством поклонился он Константину.

— Доброе утро, мсье Рошан. Прошу, — указал Константин на добротное, обитое кожей кресло у стола.

Волшебный старичок церемонно присел.

— Курите, — пододвинул ему коробок с сигарами Константин.

— Благодарю. Я мало курю… И то только свои сигареты, к которым я привык.

Старичок помолчал.

— Работы, сударь, мало, — пожаловался Рошан. — Художники бездельничают… Разве можно считать за работу случайные заказы бошей на какие-нибудь сценки фривольного содержания?

— Да, дела очень неважные, — вздохнул Константин. — Но что делать? Не закрывать же студию?

— Нет, конечно, — мотнул головой старик. — Надо подождать лучших времен. Не вечно боши будут здесь… Настанет час, когда они уберутся к себе, в Германию, — настороженно покосился он на Константина.

— Конечно, настанет, — подтвердил Константин, видя, что старый художник хочет поговорить с ним о чем-то более откровенном. «Прощупывает», — внутренне усмехнулся он и сказал: — Если они будут задерживаться, то, по-видимому, найдутся здесь такие, которые помогут им побыстрее убраться с французской земли…

Кустистые брови старого чародея дрогнули, он проговорил:

— Возможно. — Потом он заговорил о другом: — Война уничтожает не только материальные ценности, человеческие жизни, но и само искусство, понятие о нем. Боже мой!.. Человеческие души грубеют, верх берут низменные чувства… Я вам скажу, мсье, что в прошлом люди лучше понимали искусство, тоньше. Чуткость такая была у людей… А сейчас, — безнадежно махнул рукой старый художник, — понимание у людей исчезает… Правда, я не могу этого сказать про всех, но большинство искусства не понимает… Особенно подрастающая молодежь наша… А мастера раньше какие были! Кудесники!.. Я вам скажу, сударь, я учился у знаменитого живописца и графика Деболье. Вот это был мастер так мастер! Он утверждал, что искусство должно не только отображать существенную реальность, но и превосходить ее. Если, скажем, живописец изображает на полотне природу, то он так должен ее изображать, чтобы природа могла быть в опасении, что человек может показать ее лучше, чем она есть в самом деле… Как-то собрались в маленьком садике Деболье его друзья. Художник взял кошку и подвел друзей к дереву. Все увидели у подножья дерева прижавшуюся к стволу маленькую мышь. Самая настоящая, кажется, живая мышь… И глазки ее сверкают, и усиками она-то шевелит… Деболье бросил кошку. Она мгновенно бросилась на мышь, но, стукнувшись обо что-то мордочкой, в недоумении отпрянула… Мышь-то была нарисована…

«Вот это подлинное искусство!» — воскликнул кто-то из друзей Деболье… Простите, сударь, я заболтался, — спохватился старый художник. — Я пришел вам сказать, что нашу студию посетил немецкий офицер, который просит заключить контракт на отделку бывшей квартиры маркизы де Гюляр на авеню Фош… Из Германии приезжает какой-то генерал, который остановится здесь…

— Да? — сказал Константин. — Ну, что же, если будут исправно платить, то возьмем подряд… А кто этот генерал, как его фамилия?..

Старик порылся в жилетном кармане и, достав бумажку, прочитал:

— Барон фон Кунгоф…

— Возьмем подряд, — решительно сказал взволнованный Константин. Обязательно возьмем. А когда он приезжает?

— Для отделки квартиры дают месячный срок.

— Очень хорошо, мсье Рошан. Мы надлежащим образом встретим генерала…

Художник внимательно посмотрел на директора салона. Ему показалось, что тот последнюю фразу произнес как-то многозначительно, подчеркнуто.

V

Однажды ранним утром в дверь квартиры Мушкетовых торопливо и взволнованно постучали.

Кряхтя и кашляя, Харитоновна поднялась с постели, подошла к двери.

— Кто там? — спросила она.

— Харитоновна, родная, откройте, — послышался за дверью знакомый женский голос. — Это я.

— Надежда Васильевна! — не своим голосом вскрикнула старуха на всю квартиру. — Голубушка!

Она распахнула дверь. В прихожую вошла хозяйка, худая, измученная, постаревшая.

— Боже мой! — вскричала Харитоновна. — Радость-то какая к нам пришла!

— Здравствуйте, Харитоновна! — расцеловалась Надя со старухой.

— Милушка вы моя, Надежда Васильевна, — заплакала Харитоновна. — До чего ж вас там довели…

Вздрагивая от волнения, из кабинета выскочил в пижаме Аристарх Федорович.

— Надюшенька, милая ты моя женушка, — кинулся он к Наде.

Надя обняла его, расцеловала.

— Совсем седой стал, — гладила она его волосы. — Совсем. Пережил, наверное, много, старичок мой дорогой…

— Пережил, пережил, Надюшенька… Много пережил… Но, слава богу, все это позади теперь… Главное, ты теперь дома. С нами.

Из спальни донесся плач ребенка.

— Это что такое? — похолодела Надя, недоверчиво глядя на мужа.

Аристарх Федорович понял ее опасения.

— Нет, Надюша, это не мой ребенок, — успокоил он ее смеясь. — Это внучек.

— Лидушка замужем?

Аристарх Федорович многозначительно приложил палец к губам.

— После расскажу, — шепнул он.

Из спальни с ребенком на руках вышла Лида.

— Здравствуйте, Надежда Васильевна, — сказала она. — Поздравляю вас с освобождением.

— Лидушка! — кинулась к ней Надя. — Родная моя!

Они обнялись и расплакались.

— Ну, что вы, милые? — глядя на жену и дочь влажными глазами, произнес профессор. — К чему слезы? Успокойтесь.

— Твой ребеночек, Лидушка? — заглядывая ему в личико, спросила Надя.

— Мой.

— Какой хорошенький. По-моему, на тебя не похож.

— Он — копия отец, — серьезно сказала Лида. — Надежда Васильевна, вы там ничего не слышали о Воробьеве?

Надя сразу же поняла, кто отец этого ребенка.

— Нет, Лидушка, ничего не слышала… Он, значит, тоже там?..

— Там, — печально промолвила Лида. — Но о нем ничего не слышно… Жив ли он?

— Ну, как вы тут жили-можили? — спросила Надя. — Что слышно о брате Прохоре?

— Он освобожден, — сказал профессор. — Большой начальник теперь. Назначили командиром казачьей дивизии… Виктор Георгиевич тоже освобожден…

— Сейчас я вам, Надежда Васильевна, ванну приготовлю, — захлопотала Харитоновна.

— Да, это замечательно. С удовольствием искупаюсь.

Надя вошла в ванную комнату, разделась и с наслаждением погрузилась в воду.

— Миленькая вы моя, Надежда Васильевна, — причитала добрая старуха, глядя на хозяйку. — Тело-то у вас какое худенькое стало, пожелтело… Одни косточки торчат… Ну, ничего, откормим вас, выходим… Опять порозовеете, красавицей будете… Давайте, я зам спинку-то потру…

Моя мочалкой спинку Нади, старуха шептала:

— Аристарх-то Федорович совсем тут без вас истосковался… Прямо старик стал… Жалко смотреть на него. Так и вздыхает, так и вздыхает… А так, чтоб на женский пол глянуть, так ни за что… Ну, теперь, слава богу, повеселеет…

Утром семья сидела за столом, завтракала. По такому торжественному случаю Аристарх Федорович поставил на стол бутылку портвейна.

— Давно, очень давно, — сказал он, — я не прикасался к вину. А нынешний день мы должны отметить. Обязательно должны. Сколько радости он принес… Все выпьем… Харитоновна, давайте вашу рюмку… Даже внук Гурьян должен выпить…

Профессор разлил вино по рюмкам.

— Ну, друзья, берите. За Надюшку нашу. За ее здоровье. За ее новую жизнь. Ура-а!..

Все выпили. Аристарх Федорович намочил конец салфетки вином и провел им по губам младенца: