Крошечный, отделенный от суши кусок земли — плот из песка и скал, затерянный среди океана, света и ветра. Его деревушка — несколько очень белых домов с крышами из округлой черепицы, сгрудившихся между виноградниками, окаймленными красными травами, тамарисками, соснами и солончаковыми болотцами. Там, рядом с солончаками он родился и всегда жил. Посреди моря, лицом к соляным садкам, залитым очень мягким и живым светом, в полной прозрачности. В прозрачности, которая все еще искрилась и звенела в его сердце, из-за которой он больше, чем когда-либо, ощущал себя островитянином посреди этого необъятного и непонятного города. Со времени своего приезда в Париж он еще ни с кем не сдружился. Жил, замкнутый в своем одиночестве, давившем на него изо дня в день все сильнее, между двумя подвалами — подвалом пекарни и его жилья. Так что, когда тем ранним декабрьским утром его окликнули с улицы двое незнакомцев, а один из них так уверенно предложил свою дружбу, он вдруг почувствовал себя освобожденным от невыносимо тяжкого бремени полного одиночества, которым обернулось его изгнание в город. Кто-то готов был вырвать его из западни. Тогда он стал искать. Долго искать.
И нашел. Однажды он оказался там, на тротуаре улицы Тюрбиго, запрокинув голову, разинув рот, под цоколем, в который упирались невидимые ноги ангела. Едва заметив его, он уже знал, что это тот самый, под чьим крылом нашел приют его столь желанный друг. Ибо тот и в самом деле был огромен и совершенно необычен, со своим тонким, вытянутым на три этажа телом, прилепившемся к фасаду здания. Он смотрел на него, пока не потемнело в глазах, и не свело вывернутую к окнам под крыльями шею. Тогда, забыв свою робость, он вошел в холл и позвонил в дверь консьержки. Та не знала никого по фамилии Янтарная Ночь — Огненный Ветер, но он так точно запомнил облик этого незнакомца и описал его консьержке так четко, что та в конце концов поняла, о каком жильце идет речь, и указала ему этаж и дверь.
Он одним духом взбежал по лестнице и, совершенно запыхавшись, остановился на пороге Янтарной Ночи. Не раздумывая дольше, постучал. Многократно, гулко. Потом упала еще более гулкая тишина, заполнив лестничную площадку, странно выявив тени, углы стен, контур его собственной руки с согнутыми пальцами, прижатой к дереву двери. И вдруг он почувствовал, как его сердце забилось быстрее, кровь прилила к вискам, глаза затуманились. На его удары отозвался звук шагов. Звук, такой же отчетливый и гулкий, как и его удары, приближался оттуда, из-за двери. И внезапно дверь распахнулась настежь. Они оказались лицом к лицу, в дверном проеме, застыв по обе стороны соломенной циновки.
Янтарная Ночь так резко распахнул дверь, что все еще прижатая к ней рука визитера упала в пустоту и, падая, уткнулась в торс Янтарной Ночи. Он не отступил, а всего лишь удивленно воззрился на незнакомца, который, казалось, хотел опереться о него. Но тот спохватился, убрал руку и в конце концов неуверенно сказал, опустив голову: «Вы меня не узнаете?..» — «Я вас просто не знаю», — ответил Янтарная Ночь довольно холодно. Тогда тот заговорил очень быстро, путаясь в словах и задыхаясь: «Нет, нет, вы меня знаете… в общем, и да, и нет… вы не помните?., рогалики, сдоба… в общем, правда, это уже давно, было очень холодно… в начале зимы, припоминаете? Вы были вдвоем, на улице, было еще темно, вы… я булочник, ну, ученик, вы меня окликнули, вы есть хотели и… о, я уже не знаю, что говорить… вы мне сказали, чтобы я чего-нибудь пожелал… ну, чтобы… как все это трудно… Мой друг — вы так сказали. Что вы будете моим другом…» — «А!» — отозвался Янтарная Ночь безразличным тоном, означавшим, видимо, что, даже если он и вспомнил ту сцену, ему на нее глубоко плевать. «Знаете, — продолжил тот, — я вас очень долго искал. Вот уж точно! Почти четыре месяца я вас ищу… ангелов-то в этом городе много, статуй, я хочу сказать…» — «Уйма ангелов в Париже? — воскликнул Янтарная Ночь, развеселившись. — Подумать только! Наверняка их все-таки меньше, чем надоед — если только сами ангелы не приставучие». — «Я вам помешал?» — тотчас же забеспокоился подмастерье. «Подумаешь! В конце концов, мы ведь вас тоже однажды оторвали от работы, так что это, быть может, и дает вам право нежданно вторгаться в мою праздность? К тому же, ваше ангельское упорство меня удивляет. Входите, раз уж вы здесь!»
Он вошел — и просидел у Янтарной Ночи — Огненного Ветра до самого вечера. Ибо, несмотря на свой вид неотесанного и упрямого ангела, полный колебаний писклявый голосок и свои близорукие глаза, запрятанные под толстые стекла очков, он не переставал удивлять своего гостеприимна. Они сидели на полу, как два портняжки, лицом к лицу. Один говорил часами, другой слушал.
Один говорил, как еще никогда не осмеливался и даже не умел прежде. Говорил о своем острове, там, в открытом море напротив Шаранты, о соляных садах, вздымающих белые, искрящиеся пирамиды, и о своем отце-солеваре, молча сгребавшем эту принесенную морем перламутровую пыль. Его отец, солнце и ветер, все трое вместе, объединенные магическим трудом, чтобы высвободить огонь воды, кристаллизовать пену. И он, единственный тщедушный сын — которого ветер сделал больным.
Ибо ветер сделал его больным, так же, как в конце концов довел до безумия его мать. Ветер, океан, его мать, все трое порознь, в яростном раздоре. Его мать кричала, когда ветер дул слишком сильно, и крушила все в доме. Она боялась до смерти. Страх ее и убил. Ибо, силясь перекричать ветер — чтобы заглушить его, не слышать больше, отогнать подальше от своего острова к тамошним землям, она порвала вены в своем горле. Однажды безумный крик оборвал в ней жизнь, и она задохнулась в своей крови и рыдании.
Тогда отец вдруг постарел в одночасье, задолго до своего срока. Он был вынужден бросить работу, оставить свои большие соляные сады, свои прекрасные пенные замки и обосноваться в доме, называемом домом для престарелых. А он, единственный сын, покинул остров, уехал далеко от своего дома, от моря и ветра; далеко от старости и смерти, далеко от безумия. Приехал, чтобы погрузиться в город.
Но взгляд, которым он смотрел на город, был противоположен взгляду Янтарной Ночи; он смотрел, как бедняга, как недоросль, страдающий от своего одиночества среди толпы, и украдкой страстно выпрашивающий признания и привязанности других людей. Но главное, его взгляд был полон бесконечной нежности — такой далекий, такой решительно далекий от взгляда Янтарной Ночи, что тому никак не удавалось его понять, хотя при этом он чувствовал себя, как охотничий пес, вдруг сделавший стойку, почуяв необычный, не поддающийся определению запах, не понимая, на след какого зверя напал. След маленького зверька или, наоборот, крупного хищника. Вот эта двусмысленность, это сомнение и удержало его рядом с гостем, заставило слушать с непривычным вниманием.
Подмастерье носил довольно нелепое имя: мать вырядила его в свое собственное, женское, попросту поменяв одну гласную. Его звали Розелен Петиу. Только благодаря этому «е», заменившему «и» в имени Розелин, он и не стал полным тезкой собственной матери. Но какой другой таинственной букве был он обязан тем, что до сих пор не повзрослел и не сформировался? Ибо в семнадцать с лишним лет его тело все еще оставалось телом незрелого мальчишки.
И вот это отставшее, неполное тело он в первый раз доверял чьему-то слову. Чужаку, которого он сразу же облек всем своим доверием, при посредстве которого, быть может, пытался облегчить себя от стыда и муки. И все время, пока длилось это признание, Янтарная Ночь — Огненный Ветер, сидя на полу, чувствовал, как поднимается в углублении его паха, напрягается меж бедер, рвется к чреслам странная и сильная боль, похожая на ту, что испытывают женщины во время месячных. Будто слова Розелена разъедали его изнутри, в самом сокровенном месте его тела; будто признания Розелена вселяли тревогу и панику в его собственную мужественность. Мужественность, которую он извлек из-под обломков мужественности своего отца, Без-ума-от-Нее, и которую выковал по образу Хроноса. А вечером, когда гость покинул его наконец, он отправился к Инфанте, и оставался у нее безвылазно много дней, не переставая заниматься любовью. Чтобы изгнать эту смутную боль в животе, в чреслах.