Так обстояло дело в нашем городе, похожем на захолустные городишки во всем мире, — и вдруг, как молния, ударила весть: объявлена война. Вы, конечно, помните, что это случилось в июле 1914 года.

Мартена и Жоэля взяли в армию, и они уехали вместе. Они были одного года призыва, одного рода оружия, и их зачислили в один и тот же пехотный полк. Разумеется, Жоэль глядел угрюмо, клял судьбу и самым наглым образом войну называл бойней. Мартен же смеялся, шутил, дурачился, радуясь, что вырвался из канцелярской клетки, и на вокзале люди говорили: «Смотрите, какой веселый! Будто на загородную прогулку едет!»

Да и на фронте два эти солдата вели себя по-разному. Попав в шестерни грохочущей военной машины, злобно мечущей огонь, острые осколки стали и меди, которые ощупью, вслепую ищут, чье человеческое тело растерзать, — всего натерпевшись, всего насмотревшись, Жоэль честил войну на все корки и даже оскорблял патриотические чувства, заявляя, что солдаты такие же люди, как и господа начальники. А Мартен как был весельчаком, так весельчаком и остался. Жоэля причислили к неблагонадежным элементам, и люди в расшитых золотом мундирах приказали держать его под наблюдением. Еще бы! Человек воспринимает трагически вполне нормальное явление, жалеет солдат и ведет с ними опасные разговоры, ибо после них рядовые начинают задумываться над такими вопросами, которые без него и в голову бы им не пришли. Но стоило после смутьяна Жоэля появиться Мартену, он бойкими шутками и прибаутками поднимал вокруг себя громовой хохот, заглушавший в солдатской душе отзвуки зловредных речей Жоэля, и нижние чины забывали думать о своей судьбе. Двух земляков даже нарочно стравливали на потеху нетребовательной публики: один все хмурился, рычал и злился, а другой юлил, колол и увертывался.

Конечно, такой забавник, как Мартен, вызывавший зычный хохот солдатской братии, был просто кладом для полка. Капитан Макрон так и говорил:

— Молодец! Сущий клад!

— Да, этакий зубоскал развеселит даже стадо баранов у ворот бойни, — вторил ему майор Экенфельдер, смотревший на солдат глазами профессионала-мясника, ибо в мирное время он торговал скотом и держал мясные лавки.

Но вот однажды пуля угодила Мартену в голову. Он умолк, не докончив каламбура, но умолк не навсегда. Смерть разжала лапы, и Мартен выскользнул из них, прихватив с собою всю свою шумную жизнерадостность. Но только характер ее несколько изменился. После трепанации черепа, которой пришлось его подвергнуть, в памяти у него появились какие-то странные провалы, да и вообще деятельность мозга потерпела ущерб. Случалось, что среди веселых острот и залихватских анекдотов он вдруг обрывал поток своего красноречия и начинал быстро бормотать длинные отрывки из катехизиса или школьной истории Франции, внезапно всплывавшие в каких-то клеточках его мозга. И теперь он очень много жестикулировал, прыгал, кривлялся, гримасничал, как обезьяна, и стал настоящим шутом, развлекавшим раненых, прикованных к постели. Иной раз в палату вызывали главного врача, чтоб он понаблюдал за Мартеном и посмотрел на забавное представление.

— Свихнулся, бедняга, — ставил диагноз главный врач.

И он объяснял, что у этого раненого в результате поражения мозговой оболочки как бы произошло короткое замыкание — разрыв сложных связей нервных центров, при котором в его развинченном организме сохранилось только непрестанное веселое и комическое возбуждение.

Надо полагать, что в те дни была большая нужда в пушечном мясе, ибо полоумного Мартена снова отправили на фронт.

Дорогой он чуть не вызвал скандал на узловой станции, занявшись на перроне акробатическими прыжками. А когда он появился на передовых позициях в черной ермолке, прикрывавшей его трепанированный череп, товарищи единодушно решили: «Совсем спятил», — и говорили, что лучше бы его отправили не на фронт, а в Бисетр — в сумасшедший дом. «Там его, может, починили бы!»

Впрочем, они только выиграли от того обстоятельства, что Мартен очутился не в Бисетре, а в окопах, ибо и в солдатских землянках, и на отдыхе в деревне он выкидывал такие уморительные коленца, что веселил всех еще больше, чем прежде. А хохотал он так заразительно, что и зрители смеялись до упаду. Несмотря на тяжелое черепное ранение и даже, оказывается, именно благодаря ему, все магнетические токи прирожденного весельчака и забавника исходили от Мартена широкой волной. Еще больше, чем прежде, он служил противоядием от хандры и уныния, и начальство ценило его как живой амулет. Зато Жоэль по-прежнему, и даже куда злее, чем прежде, ругал войну и казался зловещим пугалом. Кстати сказать, физических сил у Мартена прибавилось, и он вполне удовлетворительно тянул солдатскую лямку.

Однажды ночью дали приказ: «В атаку!» Повинуясь команде, Мартен выбрался из окопа и очутился за бруствером рядом с Жоэлем, который сыпал проклятьями, но смело бросился вперед с винтовкой наперевес.

Однако когда вышел из окопов весь батальон и жалкий шут с пробитым черепом увидел непрерывные вспышки ураганного огня, смыкавшиеся стеной вокруг него, когда он услышал вой снарядов и свист пуль, как будто искавших его, он лишился последних остатков разума. Ему стало так страшно, что он спрыгнул в глубокую воронку, вырытую «чемоданом», и забился на дно, — там хоть не видно было грозного зрелища и не так слышен был грохот орудий.

Атака провалилась. Повели ее вопреки здравому смыслу, без всякой подготовки, даже без предварительной разведки, — просто потому, что командиру бригады хотелось разрядить свое дурное настроение.

В окопы вернулась беспорядочной толпой только треть батальона. Остальные были перебиты. На перекличке Мартена недосчитались. Его записали пропавшим без вести. Но на следующую ночь сторожевой патруль обнаружил его в воронке от снаряда, где он сидел скорчившись и строил звездам страшные рожи. Сержант, начальник патруля, вытащил его из ямы и привел в батальон. Всю дорогу сумасшедший прыгал и паясничал.

Дело о неудавшейся атаке приняло скверный оборот, — на беду, о ней узнали в высоких сферах. Командир корпуса распушил командира бригады, а тот, разумеется, свалил вину на солдат: «Разложение в рядах войск». Оба генерала взвинтили друг друга негодующими разговорами на эту тему, и было решено принять надлежащие меры.

Посадили в тюрьму Мартена как труса, нарушившего воинский долг, подло укрывшегося в яме чуть ли не у самых окопов. Посадили в тюрьму и Жоэля, который участвовал в атаке и вернулся лишь вместе с немногими уцелевшими, но ведь его-то и признали «главным виновником разложения армии в данном секторе».

Обоих обвиняемых судили в военном трибунале. Ответы Жоэля на суде, резкие, твердые, суровые, его смелые указания на истинных виновников неудачи, поведение Мартена, его бессвязное бормотанье и веселый беспричинный смех возмутили судей. Однако самый младший из них сказал:

— Уж не сумасшедший ли этот Мартен?

— Ну, что вы! Конечно, нет! — дружным хором ответили его коллеги.

Все же для очистки совести вызвали в качестве эксперта главного полкового врача — заслуженного чиновника с пятью золотыми нашивками, каждый день обедавшего с генералом.

— Мартен? Разумеется, симулянт. Случай бесспорный.

И военный трибунал приговорил обоих подсудимых к расстрелу. На этот счет был получен секретный приказ: высшее командование считало необходимым снять с опрометчивого генерала малейшую тень вины за неудачное наступление. Кроме того, всегда бывает чрезвычайно полезно дать острастку нижним чинам. Именно так и вершили суд в трибуналах за все четыре года войны: приказы начальства всегда ставились выше фактов, а престиж офицеров выше такой презренной мелочи, как правда.

Мартен совсем не понимал, что над ним творят. Он от души веселился, паясничая и приплясывая в зале заседания трибунала (кстати сказать, прежде в этом зале плясали на балах), и так же он вел себя после суда, когда обоих приговоренных повели обратно в тюрьму.

Но когда сумасшедшего заперли в камере, лицо его дрогнуло и на нем появилось какое-то странное выражение. Казалось, впервые перед ним раздвинулась завеса житейской обыденности, он смутно увидел сложные ее причины и пытался их понять. В глазах, на которых слезы выступали только от бездумного, безудержного смеха, замерцала искра сознания, и они заволоклись тоской и скорбным недоумением.