Понять жизнь и полюбить ее в другом существе — в этом задача человека и в этом его талант; и каждый может посвятить себя, полностью, только одному человеку; только один у нас истинный сосед на земле.

Жить — значит ощущать радость жизни. Полнота жизни… Расцвет ее не облечен в мистические формы, о которых напрасно мечтаешь, когда парализован юностью. Это скорее форма тревоги, трепета, страдания и подвига. Сердце не создано для отвлеченной формулы счастья, потому что истина вещей также для этого не создана. Оно бьется для волнений, а не для покоя. Такова природа истины.

— Ты хорошо сделал, что рассказал мне все! Да, легко солгать на минуту. Можно было бы лгать и дольше, но когда мы проснулись бы от лжи, было бы хуже… Сказать — это искупить; единственное, быть может, искупление, которое существует.

Она говорит проникновенно, слова ее доходят до глубин моего сердца. Теперь она меня поддерживает, и мы оба ощупью отыскиваем то великое, что находят, когда сознают свою правоту. Согласие Мари так безоговорочно, что кажется неожиданным и трагичным.

— Я словно окаменела от заброшенности и скорби. Ты меня оживил; ты превратил меня в женщину…

…Я искала утешения в религии. Не очень-то веришь в бога, пока он не нужен. Когда все потеряно, обращаешься к богу. Но теперь я этого не хочу.

Так говорит Мари. Одни святоши и слабые нуждаются в обольщениях, как в лекарстве. Остальным нужно лишь видеть и говорить.

Она улыбается, призрачная в ясности вечера, между светом и тьмою. Я так близок к ней, что становлюсь на колени, чтобы быть еще ближе. Я целую ее мокрое лицо и нежный рот, держа ее руку обеими руками.

_{Сентябрь 1918 года}

ПРАВДИВЫЕ ПОВЕСТИ

ПОСВЯЩЕНИЕ

Я собрал в этой книге только подлинные факты жизни. Я ничего не присочинил; я был или очевидцем того, что описано мною, или воспроизвел рассказы вполне надежных свидетелей, стараясь не менять ни формы, ни содержания. Я только слегка беллетризировал, как принято говорить, повествование. В иных случаях это чистый репортаж, в других я позволял себе смягчить вымыслом кое-какие детали. Почти везде я сохранил подлинные имена действующих лиц.

Мне хотелось, чтобы эти наблюдения, иногда случайные, над тем страшным, что зовется нашей современной цивилизацией, заставили читателя поверить в реальность того, что кажется неправдоподобным. И пусть общественное мнение, убаюканное ханжескими идиллиями, увидит настоящее лицо нашего XX века, который можно назвать веком золота, или веком радио, или веком джаз-банда, но, пожалуй, с большим основанием — веком крови!

Наконец, мне хотелось бы зажечь искру ненависти и гнева против виновников зла, которые пользуются у нас такой славой (если только можно употребить здесь это слово), и особенно против системы гнета, которая порождает все уродства и преступления.

Мне возразят, что эти факты — исключение. Возражение, заслуживающее внимания. Искренне завидую тем, кто прибегает к нему с такой блаженной легкостью и умеет отмахнуться от укоров совести с помощью ничего не значащей фразы.

Утверждение это не только неточно — оно оскорбительно для правды. Будь оно точно, подумали ли вы о том, какое же пламенное негодование должны были бы вызвать подобные исключения. Ибо, единичны они или массовы, — эти бедствия или преступления зависят не от рока, а от самих же людей. Они суть проявления идущей во всем мире борьбы между палачами и их жертвами. Они показывают со всей ясностью органические пороки нашего общественного здания, напоминают со всей настоятельностью, что должен наступить час возмездия палачам. От нас зависит, чтобы строй, в котором одно зло неизбежно порождает другое, отошел в прошлое. А пока — никаких лицемерных уверток! Я могу лишь повторить то, что я писал по этому поводу в своей книге «Иуды Иисуса»:

«Всем сердцем мы ненавидим капитулянтство торгашей «оптимизмом». «Ведь не одни же страдания видим мы вокруг, — говорят они. — У жизни есть хорошие стороны, есть в ней хорошие минуты, полезные дела. Значит, не так уж плохо устроена жизнь». И вот какой должен воспоследовать ответ: «А нельзя ли хотя бы отчасти избежать страданий, которые все-таки существуют в этом мире. Ведь если жизнь допускает страдания, которых можно избежать, значит, жизнь устроена плохо».

Исключительные факты, говорите вы! А не наоборот ли? Таких примеров можно было бы привести тысячи, и только тогда мы поняли бы, какое место занимают они в нашем социальном строе. В действительной жизни мира сего куда больше разбоя и жестокости, чем может представить себе куцее воображение современного общества. И куда больше убийц, — ведь мы знаем только самых знаменитых и самых почитаемых из них. Варварство, идущее сверху, проникло во все сферы нашей жизни. Но правду затаптывают, о фактах забывают или просто не знают их, как не знают и о большинстве совершенных злодеяний. Время от времени вдруг перед всем миром возникает, в силу случайного стечения обстоятельств, некий общедоступный пример так называемого исключительного факта. Нельзя знать всего, — в отчаянии твердим мы и негодуем при мысли, что главного мы, может быть, так и не узнаем.

Древние народы посвящали свои творения или свои деяния Deo ignoto, неведомому богу. Я не верю в бога, но, увы, верю в неведомое. И я посвящаю эту книгу неведомым страданиям наших братьев, неведомым, но реальным терзаниям плоти и духа, всей бездне человеческого горя, неизмеримой и бесконечной, посвящаю всем тем, чья кровь пролилась бесследно, всем изнывающим в темницах, всем уничтоженным, стертым с лица земли, — миллионам теней, которые для нас всегда останутся живыми.

Я выступаю здесь во имя справедливости, во имя непреложного закона, совмещающего трепет живой жизни и ясность науки. Рано или поздно, но люди здесь, на земле, устроят достойную человека жизнь, и мы услышим наконец пока еще неразличимые шаги тех, чей авангард уже двинулся в путь.

А. Б.

ВОЙНА

ЖАН ВЕСЕЛЬЧАК И ЖАН — СМУТЬЯН

Ха-ха-ха! Хи-хи-хи! Ха-ха-ха!

Нет, просто невозможно было удержаться от смеха, когда забавник Мартен отпускал шуточки! Весь в черном, с белой манишкой, сидел он целый день, как сорока в клетке, за проволочной сетчатой загородкой почтового отделения, продавал публике марки, сортировал и разбрасывал письма и бланки по ячейкам деревянных полок — направо, налево, вверх, вниз — и, занимаясь своим делом, зубоскалил. Что же удивительного? — молодость, да и такой уж склад ума: способность во всем решительно — ив людях и в событиях, — подметить потешные черточки и припечатать их лукавой насмешкой.

Из стен маленького казенного учреждения шутки Мартена разносились по всему городу, веселили и стариков, и старух, и молоденьких девушек, и замужних дам. Даже солидные хмурые чиновники и стяжатели-торгаши снисходительно говорили про него: «Да чего уж там, комик!» — и не сердились на чудака-пересмешника. Короче говоря, Мартен был любимцем публики. Окружной прокурор втайне завидовал ему, признавая, что у этой мелкой пешки несомненный дар острословия, тогда как у него самого только дар словесной казуистики.

Итак, Мартен пользовался всеобщей благосклонностью, не то что заводской ламповщик Жоэль, принадлежавший к многочисленной и отвратительной породе дерзких и всем недовольных смутьянов. Как я уже говорил, женщины были неравнодушны к живчику Мартену, и случалось, что некоторые смешливые дамы, заслушавшись его веселых речей, оказывались совершенно, ну, право же, совершенно безоружными перед его обаянием.

Мартен все видел в розовом свете, а Жоэль — в мрачных красках и замечал в жизни слишком много горя, несправедливостей, нищеты; вдобавок этот ожесточенный ум, как все недовольные устройством человеческого общества, нахватался опасных идей и стал «красным».