Аверинцев С.С.

                  О  ПЕРСПЕКТИВАХ  ХРИСТИАНСТВА  В  ЕВРОПЕ : ПОПЫТКА ОРИЕНТАЦИИ

Раб ленивый и лукавый не успел подготовить ничего на собственно афанасьевскую тему. Может быть, под конец удастся сказать совсем несколько слов поближе к теме. С вашего разрешения, я прочту доклад, который делал уже однажды в Клингентале, — о перспективах христианства в Европе.

Я “не пророк и не сын пророка”; говорить о будущем мне очень трудно; это так — попытка слепца на ощупь найти какую-то ориентацию в пространстве. О Европе я говорю, во-первых, потому, что такова была клингентальская тема, и во-вторых, потому, что, кроме Европы, я ничего не знаю, и никогда в жизни океана не пересекал; Азию я тоже не знаю.

Мне более всего хотелось бы, рассуждая о перспективах христианства, уберечься от двух симметрически противолежащих глупостей — от Сциллы оптимизма и от Харибды пессимизма. Пессимистами нам, христианам, не позволительно быть постольку, поскольку мы из опыта знаем, что наш Бог, вопреки всем идеологам и даже теологам смерти Бога, есть Бог живой и Бог живых, что против общности тех, кто остаетс верным до конца, врата адовы вправду бессильны, и, наконец, что Провидение и сегодня, как всегда, находит путь наиболее неожиданный, наиболее непредставимый и для человеков, и для бесов. Тактика Бога такова — как история, так и пережитое каждым из нас лично учат нас, — что она всех застает врасплох. Не это ли свойство Провидения, посрамляющее все расчеты прогнозистов, описывают загадочные слова псалмопевца о смехе Бога над замыслами царей земли: “Живущий на Небесах посмеется, Господь поругается им”? Поскольку вышесказанное вне спора, пессимизм есть бессмыслица. Поскольку же все, решительно все остальное в высшей степени проблематично, оптимизм есть ложь. “Человек, — как давно сказал Шиллер, — обречен в веке сем сбиваться с пути, пока он верит в золотое время, когда победит доброе и благородное. Доброе и благородное ведет вековечную тяжбу, и противник никогда ему не уступит”. Подлинная христианская надежда, на языке западного христианства — “теологическая добродетель”, воспетая Шарлем Пеги “Ladeuxi и mevertue”, “надежда сверх надежды”, по слову апостола Павла (Рим 4: 18), невозможная, единственная, которая еще никого не обманула, — она-то по самой своей сути глубоко чужда и оптимизму, и пессимизму. Христианин, достойный этого имени, должен быть способен радостно идти навстречу неизвестности, навстречу крушению любых земных надежд, не ожидая от мира сего никаких гарантий. Будущее надежды иное, чем будущее футурологов. Мысли Божьи, учит нас Писание, — не наши мысли.

Было время, чуть меньше двух столетий тому назад, когда такой романтический мыслитель, как Новалис, мог озаглавить свой знаменитый фрагмент “Христианский мир, или Европа” (“Christenheit,oderEuropa”). Разумеется, и тогда, как раз на исходе столетия Вольтера и Дидро, после опыта якобинской политики “дехристианизации”, опыта, неведомого со времен Диоклетиана, заглавие это уже отдавало стариной, как оно и приличествует романтикам. И все же оно оставалось тогда, двести лет назад, в пределах возможного. Где же мы сегодня? Архиевропейское, всеевропейское, к сожалению, не очень переводимое на русский язык понятие “христианского мира”, латинское christianitas, английское christendom,немецкое christenheit,французское chretient>й, засвидетельствованное, как известно, уже в “Песне о Роланде”, это ключевое понятие, созданное средневековым образом мыслей, все еще значимое для реальности раннего Нового времени, стало для нас очень далеким.

Сегодн по всему миру, на всех континентах, в самых разнообразных и экзотических регионах можно разыскать христиан, подчас даже и христиан православных. И иногда вера наших новообращенных братьев кажется более свежей, более живой, чем у их единоверцев в старой Европе. Да, христиане есть повсюду, но по большей части на правах меньшинства, достаточно часто — меньшинства угрожаемого, поставленного под удар. Такое уже пришлось повидать европейским странам, начиная с нашей или начиная с Франции якобинцев. В старых городах Запада, над базиликами, чтимыми из рода в род, горделиво возносятся корпуса деловых строений, а иногда новенькие мечети. Отпрыски многих поколений христианских предков, продолжая оставатьс номинальными христианами, принадлежащими к тому или иному вероисповеданию, или, наоборот, именуясь агностиками либо атеистами, на деле с равным рвением служат культу радикально-секуляристского духа времени, чьи главные ценности, как известно, — efficiency,такая деловая ловкость, и permissiuness, вседозволенность, а в качестве эрзаца “для тайны” — возможно, астрология или еще что-нибудь в этом роде. Или, устав от секуляризма, они обращаются в какую-либо экзотическую религию, порой, и притом все чаще, в ислам, не говоря уже о неведомых демонах молодежной субкультуры, так называемого New Age — предмет настолько мрачный, что в стенах храма не рискую о нем и говорить. А там, где мы встречаем подлинное живое и творческое христианство, оно все реже и реже оказывается унаследованным от родителей, обусловленным семейными традициями или хотя бы национальной принадлежностью. Впрочем, не такова ли судьба христианства в перспективе того, что наш историк культуры Бахтин называл “большим временем” — в перспективе двух тысячелетий?

Попробуем сравнить судьбу ислама и судьбу христианства. Ислам начал с того, что обратил тот народ, среди которого возник, — арабов. Арабский язык, язык основател религии, до сих пор остается вполне закономерно сакральным языком ислама. Только арабский оригинал Корана обладает, с точки зрения ислама, подлинной религиозной легитимностью. Земля, на которой жил Мухаммед, на которой стоят священные города Мекка и Медина, на всем протяжении истории ислама остается в обладании ислама. Даже невозможно себе представить, чтобы она вдруг досталась иноверцам. Что бы тогда случилось с мусульманами? Этнической избирательности у исламской общины (“умма”) нет, иначе ислам не был бы мировой религией. Однако, как известно, и кровные родичи пророка, и кровные потоки Али в шиитской ветви ислама имеют особый статус. Исламская экумена была в основе своей создана за небывало краткий исторический срок — немногим более двух столетий — в результате арабских завоеваний, распространивших новую арабскую веру от северо-западного угла Африканского континента до Средней Азии. Впоследствии некоторые земли были добавлены к исламской экумене, некоторые земли, например Испанию, пришлось отдать — но в целом этногеографический состав мира ислама исключительно стабилен. Недаром само понятие “земля Ислама” (дар-аль-ислам) входит в число понятий исламской теологии.

С христианством все иначе. В течение двух тысяч лет. Для начала народ, среди которого оно возникло, отторг его из своей среды. Не еврейский язык — сакральный язык Ветхого Завета, язык Синайского откровения, не арамейский язык — язык проповеди Христа, но греческий язык, лингва франка, как у нас говорили, “язык межнационального общения” в восточном Средиземноморье, стал языком Нового Завета. Так что речения Господа нашего были, можно сказать, изначально восприняты Вселенской Церковью в переводе. Уже оригинал Евангелий стоит под знаком перевода с одного языка на другой в лингвистическом смысле этих слов, но также и с одного языка культуры на другой. Он стоит также под знаком миссионерства и того, что в современной терминологии называется “акультурацией” и “инкультурацией”. Изначально язык христианства — это не свой язык дл христианства, но язык другого, т. е. язык адресата проповеди, язык того, к кому христианская проповедь обращена, и, что неизбежно, язык более или менее секулярный (в определенных границах: все мы помним, насколько греческий язык Нового Завета ориентирован на семитические языковые модели и на греческий язык Библии Септуагинты). Позднейшие попытки дать статус сакрального одному из таких языков, который был поначалу именно языком другого, но затем выпал из времени и окаменел, — латыни в “преконцилиарном” Католичестве, славянскому в русском Православии, — по существу, вторичны и не находятся в согласии с изначальным выбором Церкви. Попытки насильственно возвратить для христианства его географическую родину, его Святую Землю, предпринимались и в эпоху Константина, и католическим Западом в эпоху Крестовых походов, но история и судьбы Божии были против таких попыток. Иерусалим и Галилея по Суду Божьему должны находиться вне христианского мира с такой же необходимостью, с которой Мекка и Медина должны находиться внутри “земли Ислама”.