Подполковник протянул Чумакову коваленковское направление и заключение экспертизы.

— Здесь мы понаписывали, — сказал он скучающе. — Подпись заделана нестойко, это явно не выработанная подпись, а имитационные каракули. Неофициально обращаю твое внимание на то, что липу эту печатала скорей всего женщина, непрофессиональная машинистка. У них обычно перепад между силой удара правой и левой руки значительно больший, чем у мужчин. Напечатано на новой портативной “Олимпии”, а в Ремтресте никаких “Олимпий” нет, у них только и есть что две “Украины”. Усек, молодец?

Эту лениво-барственную манеру Шульги разговаривать Чумаков прощал, как прощали ее все, кто знал Шульгу поближе. Николай Николаевич при всей своей холености и томности был настоящим работником и отличным товарищем. Когда надо, он сам корпел в лаборатории днем и ночью, когда надо, бегал за хлебом и колбасой для своих сотрудников, сам кипятил и заваривал чай. И всегда знал, что действительно срочно, а что может и подождать. Сейчас он выдал Чумакову заключение, сделанное вне всякой очереди. Группа Малинина шла у него сейчас без задержки — “зеленым светом”. А бывало, когда он лениво говорил:

— Через недельку, если ничего не произойдет…

И дня через два кто-то из его сотрудников звонил и устраивал скандал: почему не забираете заключение, оно лежит, а вас нет…

— Тут сегодня к вечеру привезут один кусок железа, — в тон Шульге сказал Чумаков, — в крайнем случае — завтра утром. Надо бы…

— Когда привезут, посмотрим, — лениво улыбнулся Шульга. — Поглядим, что вы там наварили.

Когда Чумаков вернулся к себе, Кравца в кабинете все еще не было.

“Заседают”, — подумал с горечью Чумаков. Ему-то казалось, что он вышел на самое перспективное направление — аппарат, человек, который его похитил, который, судя по всему, вскрывал сейфы… А оказывается, есть что-то гораздо более важное. Что же это могло быть?..

То, что произошло в этот день, в момент разрушило все построения Коли Осецкого, и теперь в кабинете Малинина сидели пятеро. Павел Николаевич — за столом, рядом с ним Коля с бледным и взволнованным лицом, а у стены два сотрудника Центрального райотдела милиции и между ними здоровенный парень в джинсах и цветной майке, из которой выпирали бугристые голые плечи.

С Женечкой Дмитриевым приключилась неожиданность. У книжного магазина, возле которого собиралась толпа филателистов, к нему внезапно направились двое, взяли под руки и быстро пошли. В первую минуту Коля подумал, что эти двое и есть загадочный Дмитриевский контакт, но, когда тот начал упираться, Коля понял, что происходит. Он позволил оперативникам отвести Дмитриева квартала за три, а потом остановил их и представился. Ребятам из Центрального райотдела, конечно, не понравилось это вмешательство, но они все же согласились доставить задержанного сначала в областное управление. Сработал авторитет Малинина. Коля был огорчен и раздосадован — райотдел нарушил всю игру. А услышанное в кабинете Малинина и вовсе выбило Осецкого из колеи. Оказалось, что двадцать седьмого июня Евгений Дмитриев вместе со своим дружком Максимом Морозом пытался похитить радиоприемник из “Волги”, принадлежавшей приезжему профессору Банщикову. Профессор-москвич с семьей путешествовал на машине и сделал остановку на Бугазе. Машина профессора имела противоугонную сигнализацию, и, когда парни попытались открыть “Волгу”, взревел сигнал. Взломщики кинулись наутек, но один из них был задержан тут же, а второму удалось скрыться среди огромного количества отдыхающих. Почти месяц задержанный — Максим Мороз, двадцати лет, учащийся пищевого техникума — молчал, не называл своего сообщника. Потом не выдержал и признался. Они были на Бугазе большой компанией, выехали туда с ночевкой и на второй же день попытались совершить взлом машины. Остальные участники поездки ничего о происшедшем не знали…

Ни фамилии, ни адреса своего сообщника Мороз не знал, назвал приметы, имя, сказал, что его можно найти на филателистическом “пятачке”. Тут его и взяли в первый же день поиска.

Таким образом, участие Дмитриева в шиловском ограблении отпадало само собой. Сидеть ему предстояло, к счастью для него, за другое.

— Ладно, товарищи, берите своего “деятеля”, извините нас за вмешательство, недоразумение вышло, — сказал Малинин. И все трое ушли, оставив Колю в состоянии легкого шока.

Малинин переживать Осецкому не дал:

— Ты мне вот что лучше скажи: ты выяснял по прочим нашим шиловским контактам — что там?

— Я сейчас.

Коля действительно обернулся мгновенно — сбегал за папочкой, раскрыл ее, выстелил стол бумагами.

— Вот. Шумский. Это грузчик, сидевший, помните?

— Помню, помню.

— В ночь ограбления в Приморске был на работе — третья смена. Отлучка исключена, у них конвейер, а он на складской приемке.

— А по Шиловску?

— Тоже отпадает. Он в это время…

— Ладно, — остановил его Малинин. — Отпадает так отпадает. Кто там у нас еще?

— Сидоренко, эта продавщица. И Шаимский — зав. отделом из гастронома семнадцать. Тоже все чисто. Хотя подозрительные контакты у нее есть.

— Что за контакты?

— Среди ее подружек — некая Марта, на самом деле Мария Васильевна Назаренко. Нигде не работает, занимается мелкой спекуляцией. Ранее судима за продажу краденого и укрывательство.

— Когда ранее?

— Восемь лет назад. Отбыла полтора года в колонии. Сейчас формально домохозяйка. Двое детей, ни одного мужа.

— Ну посмотри еще, Коля.

— Да смотрю, — досада от всего происшедшего не оставляла Осецкого. — Колесниченко отпадает категорически. Ни по наводке, ни по взлому. Комсорг курса, сержант после армии, вообще — другой человек.

— Уверен?

— Уверен, — Коля снова вздохнул. — И медсестра эта, Павлова, тоже никаким боком. Она с подружкой приезжала — Марина Ушкова, старшая медсестра, вместе с ней работает, в третьей горклинбольнице. Она ее сама и пригласила к родным.

— А геологи?

— И с геологами пусто, — огорченно сказал Коля.

— Вот работка, — улыбнулся майор. — Тебе бы радоваться, что все это — хорошие люди, а ты расстраиваешься.

— Я ж не поэтому расстраиваюсь.

— Все, Коля, понятно. Дмитриев — это был тяжелый удар. Ладно, иди трудись. Начинай смотреть минус тридцать. И эти концы надо зачистить. Малинин говорил спокойно, но что-то постукивало у него в памяти — настойчиво, методично, не давая передышки, словно крючок подергивали. А вспомнить Павел Николаевич не мог. Он отпустил Осецкого и стал перебирать факт за фактом, фразу за фразой все, что было сказано здесь в кабинете за последние два часа. Эта мука продолжалась — таинственный стук не прекращался. Малинин пытался переключиться, чтобы забыть, чтобы воспоминание пришло само. Но ведь мелькнуло же что-то, не мысль даже, а тень ее, след мысли, мелькнуло, оставило зазубрину, и теперь она саднила, не давала покоя. Это было что-то важное, оставшееся неосознанным. Что-то, что точно входило в мозаику расследования, могло определить положение других ее кусочков, а вот мелькнуло в подсознании — и исчезло. Успокоиться Малинин не мог. Он вышагивал по кабинету, возвращался к столу, снова припоминал детали, фразы, сцены с Дмитриевым, а вспомнить никак не мог. Тогда он рассердился на себя: хватит рефлектировать. Надо работать. Если было что-то важное, то всплывет само, само всплывет, если я перестану мучиться, а буду работать…

— Чумаков? Валера? Ну что у тебя есть — тащи! — словно ничего и не произошло, сказал Малинин. — Все тащи ко мне.

В кабинете был только Кравец, когда в дверь постучали. Анатолий по обыкновению своему буркнул:

— Войдите!

Но постучали снова, и тогда он сказал уже громко и внятно:

— Входите же!

Могучий широкоплечий человек вошел в комнату и внес завернутую в газету стальную пластину. Он легко опустил ее на чумаковский стол и повернулся к Кравцу:

— Тюриков я, Александр Сергеевич. Мы тут с товарищем Чумаковым…

— Садитесь. Он сейчас будет.

Тюриков для чего-то потрогал пластину, принесенную в кабинет, и сказал Кравцу: