Иван Иванович, видимо, ответил не так, как ожидал сын. Саня поморщился:
— А поэзия труда? — Он помахал газетой, свернутой трубочкой. — Вот членкорр Бабасов утверждает, что суть поэзии нашего труда — в самом трудовом процессе. Присутствуя на вскрытии этой самоубийцы из Стретинки, ты, наверное, чувствовал себя, ну если не Пушкиным и Есениным, то хотя бы Маяковским, которого бережет милиция?
Иван Иванович покачал головой:
— На вскрытии Веры Сергеевны я не присутствовал, не было необходимости. Но если откровенно: ее смерть — это суровый выговор майору Орачу.
— За служебное упущение?
— Нет. За недостаточную чуткость к человеческой боли.
Иван Иванович догадывался, что Саня затеял этот разговор с какой-то определенной целью. Где-то класса с девятого сын неожиданно повзрослел и стал подвергать все отцовские истины сомнению. Он требовал доказательств. Может быть, так в нем рождался пытливый ученый? Ничего на веру. Сначала Саня лишь спрашивал, отец пояснял. Но потом сын стал не соглашаться с некоторыми доводами, оказывается, многие события он оценивал совсем иной, своей, меркой. Даже в том, что такое хорошо и что такое плохо, их взгляды порой не совпадали.
Спорили. Каждый опирался на свои знания, на свой жизненный опыт. Говорят, в споре рождается истина. В их спорах истина появлялась редко, чаще оба оставались при своем мнении и расходились, чтобы завтра, послезавтра, через месяц вновь схлестнуться в яростной словесной перепалке. Марина, слушая спор своего любимца с отцом, улыбалась. Ей нравилось, что молодость не уступает опыту. Аннушка вздыхала, иногда ужасалась: «Подрались бы уж, что ли!»
Но они всегда были вежливы по отношению друг к другу, ядовито вежливы. Ирония, сарказм — вот способ доказать недоказуемое.
Именно в этих словесных стычках рождалось доверие сына к отцу, и укреплялась любовь отца к сыну.
— Ну, хорошо, возьмем пример попроще: ограбили мебельный, ты помчался к месту происшествия. Посетило тебя в этот момент ощущение крылатости?
— Нет. Опутало холодное бессилие, Это от незнания сути происходящего: а как? а что? а кто? а почему?.. Позже я все-таки почувствовал, что сочиняю песню. Представляешь ситуацию: знаю, что знаменитый начальник участка шахты Ново-Городская Пряников за четыре года без малого на миллион рублей сделал приписок, знаю, что проходчики отдают ему часть заработка, а доказать ничего не могу. Хоть плачь! Хоть волком вой. Все делалось умно, грамотно, без ошибок. На участке — круговая порука. — Иван Иванович оживился, отодвинул газету, указал сыну на свободный стул, мол, садись.
— Читаю списки тех, кто работает, — продолжал Иван Иванович, — тех, кто за последние два-три года уволился с участка. И вдруг — стихи! Сроду в жизни не подозревал за собой таких пороков:
Чертыхнулся, а наваждение не проходит. Звучат проклятые рифмы во мне, как сельские колокола в ветреную погоду. Еще и мотивчик под них подбирается, этакий солдатский марш. Я — к себе в розыск, я — в мебельный, я — к Генераловой, а дурацкие стишата живут на языке.
С чего бы? Фамилии как фамилии, по первому впечатлению — вполне и на уровне. Совпадения? Нашел чем удивить работника милиции! Главным художником в нашем оперном театре — Тарас Григорьевич Шевченко. На фронте у меня в расчете заряжающим был Александр Сергеевич Пушкин. Из Уржума. А уж чудных фамилий — сплошь и рядом. На том же пряниковском участке один из горных мастеров — Самогонка, помощник начальника участка — Пивовар. А начальник — Пряников. Чувствуешь, какой набор? Но сердце розыскника по этому поводу — ни гу-гу! Ни пословиц, ни острых выражений, ни стихов. И вдруг — эта самая «эврика», которая делает из обычных нормальных людей — одержимых. Отчества! Отчества этой троицы! Ива-ны-чи! И это при таких известных фамилиях! Встретил одну — улыбнулся. Рядом вторая — покачал головой, подивился: «Ну и ну!» А тут — третья. И невольно рождаются в твоем мозгу параллели.
Иван Иванович с доверием глянул на сына. Он говорил о сокровенном, о том, как рождаются открытия. Но Саня казался в тот миг каким-то внутренне чужим. По крайней мере, Иван Иванович не находил в нем отзвука! А хотелось! Должен был быть этот отзвук. Раньше в подобных ситуациях он рождался.
Саня не подсаживался к столу, продолжал стоять сусликом, насупился. Рука сжимает газету.
Иван Иванович продолжал рассказывать, но уже не с таким воодушевлением:
— Припомнился случай, мне его рассказал начальник УИТУ[7] Виталий Афанасьевич Тонкопалов. В одной колонии начальнику отряда («чабану», на воровском жаргоне) двое осужденных на Первое мая сделали подарок — поднесли «дармовщинку» — глиняный горшок, а в нем — два небольших росточка, два будущих гладиолуса. Принес начальник отряда необычный подарок в свой служебный кабинет и начал думать: что бы это могло значить? За восемь лет работы в колонии он убедился, что жизнь подбрасывает нам «юморных», «балагурников» и «понтариков», то есть по-своему веселых и находчивых, для которых — не дай желанного свидания с любимой, но позволь «взять на пушку», объегорить, втереть очки начальству, выставить его в смешном виде. Это считается у заключенных чуть ли не делом чести, доблести и геройства.
Не уразумев смысла необычного подарка, начальник отряда решил посоветоваться с теми, кто поопытнее, — с начальником оперативной службы. А тот был — служака из служак, и ему в голову пришло самое невероятное — мина! Говорит он начальнику отряда: «Неси цветок сюда. Мы его исследуем». Начальник отряда заколебался: «Они подарили и ждут, что я буду делать с горшком. Понесу через всю зону, начну клохтать, как курица над первым яйцом, — на смех поднимут, еще и кличку «Горшок» прицепят». Тогда начальник оперативной службы взял переносной металлоискатель и пришел в отряд. Вертел горшок в руках, вертел, металлоискателем прослушивал — никаких враждебных звуков. На том, казалось бы, и дело закончилось. Но через несколько дней, в День Победы, из отряда исчезли те двое, что сделали необычный подарок. Побег! Объявили тревогу, подняли на ноги всю область! Сообщили в столицу. Оттуда приехал генерал внутренних войск. Сутки ищут, вторые, пятые... И вот Виталий Афанасьевич, мужик умный, двадцать лет, отдавший этой службе, случайно узнает о необычном подарке начальнику отряда. Расспросил, что и как. Пришел в кабинет, где стоял горшок с ростками. Долго на него смотрел, а потом говорит: «Какие цветы? Гла-ди-о-лу-сы! На жаргоне — гладиолухи! Так вот, «гладиолухи» мы с вами, не сумели прочитать такой простой криптограммы. Что это такое?» — показывает на будущие цветочки. Начальник отряда отвечает: «Ростки». — «Не ростки, а по-бе-ги! — уточнил Виталий Афанасьевич. — Два побега! Побег весной из места заключения имеет свой специальный термин: «зеленый». Вот и читайте подарок, — заключил начальник УИТУ, ставя глиняный горшок на стол: — «Гладиолухи! В мае будет два побега!»
Иван Иванович ждал, что Саня улыбнется: он всегда тонко чувствовал юмор. А тут такая причина: на изощренную хитрость нашелся проницательный ум. Но Саня — словно истукан. «Да что с ним?» — уже зарождалось в сердце Ивана Ивановича беспокойство. Спрашивать Саню не стоило: замкнется. Надо было ждать естественного развития событий. Иван Иванович вел рассказ, а сам не спускал глаз с сына: «Что с тобой?»
— Принялись за дружков этих бегунов. Расспросы — допросы... И выяснилось, что «беглецы» с кем-то поспорили, мол, начальство — лопоухие, даже наш начальник отряда, на что уж мужик стоящий, но и он — без мозгов и без юмора. Я ему «брякну», как все есть, предупреждение сделаю, а он, сибирский валенок, все равно не допрет, что к чему. А уж про остальное начальство ИТК[8] и говорить не приходится...