— Душа захолонула, — вспомнил он. — Думал, сдеся они меня и кокнут. Только для чего бесплатно катали? Но нет, на траву уложили, седобородый и говорит: «Подрыхни часика полтора, пока мы справимся. Отдохнешь в свое удовольствие, машину получишь назад в целости и сохранности, а за услугу — по километражу...» Сколько они колесили — не знаю, часы на пианино забыл, глянуть было не на што, — подтрунивал уже над собою Яровой. — Но возвернулись. Веревки на руках-ногах ослабили. «Подергайся, — говорит, — с четверть часика и кати к ненаглядной под бочок».
В этом месте повествования Яровой невольно скисал, — начиналось самое трудное... В кабине, в крохотном багажничке, который шоферы называют «бардачком» (лежит там всякая мелочь: от путевки до обязательного стакана, «на всякий случай»), — оказалось семьсот рублей.
Цена за «транспортные услуги» была баснословно высокая. По всей вероятности, Папе Юле важно, чтобы Яровой о происшествии умолчал: сто рублей могли бы и не убаюкать его совесть, а семьсот...
Остап Харитонович оправдывался:
«Расколешься, — говорит, — срок отхватишь, а уж там, в зоне, мы тебе...»
Поди ж ты... Человек по всем характеристикам положительный: и на работе, и в семье. К чужому пальцем не прикоснется, а вот тут не выдержал искушения.
— Ей-бо! — твердил Яровой. — Гнал домой и думал: «С утра — в милицию, ну их, к бесу, те деньги!» Но с утра на работу вызвали по аварии, а после обеда из завкома позвонили: очередь на мотоцикл подошла. Маялся я думками, маялся... Говорю сам себе: «Признаешься — по судам затаскают... И еще докажи, что ты не верблюд. Под шумок замахают со всеми, а там, в зоне... Ну, я и промолчал, будяк соленый!
Теперь-то он каялся чистосердечно. А полторы недели молчал, дал Папе Юле и его сообщникам время на то, чтобы те «загрунтовали» следы. Где теперь эти телевизоры? Где транзисторы и магнитофоны, где дамские сапожки и куртки? Было время сплавить, перепродать, вывезти, переправить в иное место...
Сколько человек принимало участие в ограблении, Яровой сказать точно не мог: может, трое, а может, пятеро.
— Голоса слышал, но не до счету было, — все думал, куда везут.
Крытый рынок — адрес довольно определенный. А пять-восемь минут кружения — это где-то совсем рядом...
С одной стороны крытого рынка (за трамвайными путями) находился сквер имени Горького, с другой стороны от рынка к руслу древнего Кальмиуса, разбитого ныне плотинами на пруды, спускались одиннадцати-семнадцатиэтажные дома, смахивавшие издали на гигантские спичечные коробки, поставленные на попа. Новый жилой массив выжил с берега живописного водохранилища один из старейших рабочих поселков — знаменитую своим «вольным нравом» Семеновку.
В дореволюционное время тут селилась в землянках и хибарах всякая обездоленная босота: беспаспортные, беглые каторжане, отчаявшиеся сельские бунтари, которых беда привела на шахты в поисках заработка, гулящие, словом, все те, для кого не было места в Юзовке, где роскошествовала заводская аристократия.
Но поселок, урезанный на две трети, продолжал жить. Его добротные одноэтажные дома с верандами, летними кухнями утопали в зелени садов. Поселок отличался анархичной планировкой — улиц, в обычном понимании, здесь не было: закоулочки, тупички, переулочки, проходы...
Жители Семеновки во многом унаследовали нравы своих предков, а если учесть, что тут все друг другу — кумовья, сваты, братья, родичи, то не трудно себе представить, какая сложная оперативная обстановка была в этой Семеновке.
...Итак, где-то здесь разгрузили четыре цветных телевизора. Но где именно? В одном из высотных домов или в хате, укрытой от взора посторонних раскидистым садом?
Яровой вспомнил: «Развернулись, сдали задом, словно в яму заехали. По будке ветка процарапала».
Дерево может быть и возле высотного дома, а спусков, причем крутых, там предостаточно. Но высотный дом практически бодрствует и ночью: на смену, со смены, какая-то парочка загуляла. Человека мучает бессонница, а тут хлопнули дверью лифта, затопали по лестнице... Надо было отыскать этих случайных свидетелей, тут уж должны поработать участковые, дворники, активисты домкомов. Однако минуло полторы недели. Кто сумеет что-то вспомнить, если и был свидетелем какого-то незначительного события: машина стояла у подъезда. Протопали по лестнице — сопели... Почему сопели? А черт их знает...
Полторы недели! Эх, Остап Харитонович, Остап Харитонович! Чтоб тебя грызла всю оставшуюся жизнь совесть, как теща-карга зятя-примака!
Кому Папа Юля мог сбыть цветные телевизоры и другую радиоаппаратуру? Обычному барыге — перекупщику краденого. Но на ходовой товар могли быть и другие жаждущие: продавцы культмагов и универмагов, обычные спекулянты. Предстояло в радиусе десяти минут езды от крытого рынка среди этой категории людей найти того единственного...
Иван Иванович надеялся на помощь работников городского управления милиции — у них люди, аппарат и добровольные помощники: юные дзержинцы, домкомы, дворники. Но этих помощников надо снабдить плакатом: «Их разыскивает милиция!», где среди прочих будут фотокарточки «святой троицы»: Папы Юли, Дорошенко и Кузьмакова.
Уходящий из жизни оставляет свое горе другим
Разрешалась одна из загадок, над которой бился капитан Бухтурма: где шофер стретинского универмага Шурпин провел вечер, когда горела колхозная солома и ограбили универмаг.
— Амурик чертов! — ругался капитан, который долго пребывал в абсолютной убежденности, что лихой парень причастен к ограблению, а значит, пока он находится в изоляторе, главная ниточка, ведущая к раскрытию преступления, в руках у опытного розыскника.
И вдруг оказалось, что никакой такой ниточки нет и тянуть, выходит, не за что.
— Три недели водил розыск за нос! Его величество кобелиное благородство! Он, видите ли, джентльмен и не может сказать, где и с кем был! Это его личное дело. Перед Уголовным кодексом он не провинился. Тоже мне Остап Бендер! А то, что его выбрык работал на грабителей, Константина Степановича не щекочет! Да я бы к таким филонам-филантропам применял статью: умышленное введение в заблуждение органов следствия и прокуратуры.
Было, конечно, но поводу чего сетовать опытному розыскнику Бухтурме. Три недели — ни за понюшку табака! Три недели оперативного простора для грабителей: хоть на Дальний Восток кати, хоть на Кавказские воды. И краденое, поди, успели сбыть.
Но если по совести, то ретивый капитан Бухтурма сам себя ввел в заблуждение: не поверил человеку. Больно уж все хорошо укладывалось в изготовленную заранее схему: по характеру шофер стретинского универмага — беспардонный человек, бабник, нахалюга. Машина в полном его распоряжении. Где был во время ограбления универмага — ни слова, ни полслова. И главное — один из пропавших магнитофонов нашли у него в машине. Конечно, если бы он сдал его следователю на следующий же день, мол, так и так — взял «напрокат» по договоренности с заместителем директора... Универмаг — это не пункт проката, но взять на сутки новую вещь — еще не уголовное преступление. Однако шофер умолчал о магнитофоне. Правда, он его и не прятал: лежал в машине, почти на виду, в маленьком багажничке.
Но капитан Бухтурма, заряженный непонятной Ивану Ивановичу неприязнью к работникам стретинского универмага, не разобрался в обстоятельствах. А представитель областного управления майор Орач, перегруженный думами о Папе Юле-Ходане, о Георгии Дорошенко-Артисте, о Кузьмакове-Суслике, не помог начальнику районного отдела уголовного розыска разобраться в деталях.
Так родилась ошибка.
Утром капитану Бухтурме позвонила замдиректора стретинского универмага Светлана Леонтьевна Остапенко.
— Кирилл Константинович, я должна вас увидеть. Сейчас. Сию минуту. Я приеду. Очень-очень важно!
Что в таком случае обычно говорит работник милиции? «Приезжайте, я вас жду», а сам уже волнуется, снедаемый предчувствием: тайна, над которой он бьется три недели, словно рыба об лед в замурованном стужею пруду, сейчас раскроется...