— Все он знает, — сказала она устало. — Ему кажется, что я без научной работы не проживу, и не верит, что я сумею ее здесь продолжить. Ах, все это так запутано! Давайте о другом, Николай Николаевич, о более веселом. Смотрите, еще нет двух часов ночи, а солнце поднимается, было красное, а превращается в золотое.

Но Павлов не мог думать ни о чем другом. Он рассеянно глядел на поднимающееся солнце и был равнодушен к тому, что, красное, оно превращается в золотое. Юлия встала и пошла по бережку назад. Павлов поплелся за нею. Она оборачивалась, ее тонкое печальное лицо, озаренное ночным солнцем, светилось золотистым сиянием. Павлов вдруг решительно сказал:

— Юлия Яковлевна, разрешите, я поговорю с вашим братом.

Юлия остановилась, удивленная.

— Вы, Николай Николаевич? Что же вы ему скажете?

Павлов продолжал, волнуясь. Все! Все, что надо сказать, он скажет, не постесняется. И если Александр Яковлевич не изменит своего отношения к сестре, то значит у него нет сердца, другой вывод невозможен. Нет, нет, пусть Юлия Яковлевна не сомневается, он, Павлов, грубить не станет, для этого он слишком уважает и ее и самого Александра Яковлевича. Хотя, если по всей правде, тот в данном случае поступает по-свински, иного выражения не подберешь.

Обрадованная Юлия протянула Павлову руку.

— Поговорите, Николай Николаевич, я буду очень, очень благодарна. Может быть, Саня уступит, он ведь уважает и ценит вас, он сам мне не раз это говорил.

15

Теперь Павлов мог думать только о предстоящем трудном разговоре. С мыслью о нем он уснул, с мыслью о нем проснулся. Он разговаривал с собою — за себя и за Лескова. Он спорил, нападал, защищал и опровергал. Он перебрал сто вариантов предстоящей жестокой дискуссии, они все кончались его победой — Лесков, растроганный, признавал свою неправоту. Даже проверяя на логарифмической линейке расчеты технологической записки, механически внося в нее исправления, Павлов думал не о ней, а о Юлии и ее брате. В этом состоянии его застал влетевший в отдел Пустыхин.

— Николай Николаевич, немедленно сюда! — закричал он, как на пожаре. — Да торопитесь, живой труп, — одна нога здесь, другая там!

В коридоре Пустыхин ошеломил Павлова давно ожидаемым известием:

— Ваш перевод утвержден. Приказ министерства передан по телеграфу. Укладывайте барахлишко. Лететь не позже конца недели.

Павлов не сразу взвесил все значение этой новости. Он забыл поблагодарить Пустыхина. Пустыхин нетерпеливо воскликнул:

— Да что с вами, Николай Николаевич? Вы что, не понимаете? Перевод утвержден!

— Я понимаю, — ответил Павлов наконец. — Надо ехать. Я очень рад.

— А если рады, — возразил Пустыхин ворчливо, — так радуйтесь пояснее, чтобы у ваших собеседников не создавалось впечатления, будто вы вот-вот заплачете. Над чем вы, кстати, так горестно размышляете?

Павлов не нашел лучшего ответа:

— Да вот… Кому сдавать дела? Расчеты по схеме не закончены.

Пустыхин пренебрежительно махнул рукой.

— Ерунда! Это не вашего ума горе. Начальство найдет, кому заканчивать расчеты. Думайте о другом — что будете делать в Ленинграде. Поверьте, это важнее! Идемте!

Он потянул Павлова в его комнату, сам уселся за его стол, Павлова усадил сбоку. Вытащив из папки чертеж и не глядя, нужен он или нет, Пустыхин стал набрасывать на оборотной стороне свои соображения, задания и вопросы. И уже через несколько минут Павлов забыл обо всем другом, внимательно слушал, быстро соображал, обгонял Пустыхина, перебивал его. Павлов мгновенно менялся, как только переступал порог, отделявший обычную жизнь от его специальных интересов. Насколько в том, житейском мире Павлов был неповоротлив, косноязычен и тугодумен, настолько в этом своем специальном мирке он был проницателен, решителен и точен. Пустыхин в первый же вечер знакомства с Павловым открыл и оценил это его качество, он дополнил его собственной своей энергией, широтой кругозора и смелостью; вместе они составляли неплохое целое, Пустыхин ощущал это с удовольствием.

Пустыхин оборвал себя на половине обсуждаемой программы действий, бросил карандаш и вскочил.

— На сегодня хватит. Подработайте эту часть задания. Завтра посмотрим, что получается, и продвинемся дальше. И помните, Николай Николаевич, все ученые — от природы кустари, при всех своих самых глубоких изысканиях. Вы не лучше других: и вас настоящий масштаб пугает. А современное производство немыслимо без масштабов. К начальству пока не ходите, я сам поговорю.

Он умчался, а Павлов, отставив в сторону теперь уже ненужную текущую работу, погрузился головой и сердцем в новые расчеты. Так продолжалось до шести часов, а в шесть он очнулся и перепугался: рабочий день кончался, все расходились. Вероятно, и Лесков собирается уходить из своей лаборатории, а он, Павлов, даже не предупредил, что хочет с ним поговорить. Павлов схватился за трубку и сразу напал на Лескова.

— Саня, — сказал Павлов. — Разреши мне пойти с тобой вместе. Надо кое-что обсудить.

Они условились встретиться на улице.

При виде унылого Павлова Лесков встревожился.

— Что с тобой? — спросил он. — Технологическая записка не утверждена?

— С запиской все в порядке, — ответил Павлов. — Я ею больше не занимаюсь. Меня перебрасывают на другую работу. Буду трудиться в твоей бывшей ленинградской конторе, у Пустыхина. И знаешь, над чем? Над автоклавами для переработки руд. На той неделе уезжать.

Лесков, как незадолго перед тем Пустыхин, возмутился:

— Так какого же шута у тебя погребальный вид? Человек плясать должен, а он повесил нос! Вот уж не думал, что ты способен огорчаться от успеха.

— Да я не огорчаюсь, — оправдывался Павлов. — Я страшно рад. Только я не об этом хотел с тобой…

— О чем же?

— О тебе, Саня.

Лесков удивился.

— Обо мне! Это новость. До сих пор ты даже толком не удосужился выслушать, чем я по-настоящему занимаюсь. Давай посидим на скамейке. Итак, в чем же дело?

Они проходили через скверик, где ночью Павлов гулял с Юлией. Вместо пятен вчерашнего красного солнца на гравии лежали лужи: с утра лил дождь, только к вечеру он прекратился. Несмотря на июль было пронзительно сыро и холодно, как в позднюю осень. Павлов распахнул пальто, снял шляпу: его томил внутренний жар.

— Прости, что вторгаюсь в твою личную жизнь, — сказал Павлов сумрачно. — Если что-нибудь не так, ты меня прерви… Юлия Яковлевна уезжает, Саня.

— Уезжает, — подтвердил Лесков. — Через несколько дней. — Он тронул приятеля за рукав. — Слушай, может, вы вместе поедете? Вот было бы для нее чудесно — такой попутчик!

Но до Павлова не дошло предложение Лескова. Он, как всегда, погрузился в свои думы.

— Если она уедет, значит, вы навсегда расстанетесь… Тебе это все равно, Саня. А Юлии Яковлевне трудно. Она только тобой живет, Саня.

Он говорил так серьезно и грустно, словно заранее старался оправдать Лескова, и теперь сообщал окончательный вывод из долгих размышлений — нет, оправдания быть не может. Лесков был уязвлен. Разговор был неожидан и нелеп. Лесков ответил сухо, стараясь пока не показывать, как его возмущает эта беседа:

— Ну, знаешь, Николай, и с матерями расстаются, не только с сестрами. Моя жизнь не цепями к ней прикована.

Он поспешно добавил, почувствовав, что так о Юлии говорить нельзя:

— И пойми, чудак, для нее же это лучше, настоящая ее жизнь в работе. Я-то знаю, что значит для нее наука. Она тоскует без меня, но без своей лаборатории будет тосковать еще больше. Эти ее планы о продолжении начатых исследований в Черном Бору — химеры, неужели тебе не ясно?

Но Павлов упрямо и печально твердил одно и то же:

— Нет, не говори, перед сестрой ты неправ. Ты о ней не заботишься.

Лесков не сдержал злости. Павлов знал Юлию без году неделю, был человек во всех отношениях посторонний, а сейчас читал Лескову нотации, словно имел на это право. Лесков грубо крикнул, стараясь больнее уязвить Павлова: