— Идем, — оказала она тоном, каким говорят люди об известном лишь одним им.

— Идем, — ответил послушно Митрий, вставая из-за стола и потягиваясь.

Они вышли во двор, закрыли избу.

Стояла такая темь, что Смирин едва нащупал мешки, лежавшие на дровах возле сарая. На ощупь вышли задами в огород. Говорили шепотом.

— Правее надо.

— Нет, — возражал тоже шепотом он, — правее огород Лукиных, а прямо в аккурат выйдем на участок второй бригады.

Шли долго. Митрий и сам уже стал сомневаться: верным ли путем они шли. Впереди должна была бы быть канава, а ее все не было. Не могли же ее обойти?..

— Я говорила, вправо надо…

— Вправо, вправо, — передразнил он, едва различая на жене, стоящей рядом, белый платок. «А может, действительно вправо?» — подумал он, держась чуть правее.

Роса уже упала на траву, и ноги стали быстро намокать.

«Ага, вот тут — ветла…»

Но ветлы не было, зато Смирин чуть не свалился в канаву, которой, по его расчетам, здесь не должно быть.

Он прилег на землю, надеясь разглядеть какие-либо ориентиры. Куда там… Осенняя ночь, словно вылитый деготь: все было черно. Без единой звездочки черное небо, такая же земля, даже воздух, казалось, был наполнен этим беспросветным, тягучим, как деготь, мраком.

— Перейдем канаву, и должны быть бурты, — шепнул он.

Перешли, но буртов не было. Несколько минут ходили, брали то вправо, то влево. Марина начала терять терпение:

— Черт сивушный, нажрался…

И тут угодила прямо в бурт. Облегченно вздохнула. Обрадовался и Митрий: наконец-то…

Еще с утра Митрий приметил этот бурт, что остался после уборки свеклы. Лежал он в десятке метров от огорода за дорогой в низине. В спешке, видимо, не заметили его. Не возьми его Митрий, кто-нибудь заберет все равно ведь…

Смирин прислушался — нет ли кого поблизости, потянул носом воздух, смотреть было бесполезно. Потом они торопливо накладывали в большие крапивные мешки свеклу.

— Хороша, — шепотом похвалила она.

Он держал мешок, поворачиваясь и прислушиваясь. Вдали глухо затявкала собака: «Лукиных лайка». Он мысленно определил свое подворье, оно должно быть чуть левее, откуда слышался лай.

— Поддай.

Смирин помог Марине взвалить на спину мешок. Пожалел, что не весь бурт вошел в мешки, и, два раза уронив свою ношу, наконец изловчился и, тоже забросив на спину, зашагал, пригибаясь, по направлению, которое мысленно наметил.

Вышли они почти точно, на соседский огород. И дошли до дома, как показалось обоим, быстро. Мешки оставили у входа в сарай. И Смирин, уставший, но довольный тем, что вылазка закончилась удачно, лег спать.

Рано утром он собирался на работу. Обул сапоги, выпил кружку квасу. Вошла жена, держа в руках белый кочан капусты, который она только что срезала на огороде. На нем ртутью дрожали крупные капли росы, падали на клеенку. Кочан свежо поскрипывал в ее руках.

— Бурт у нас кто-то убрал, — сообщила она мужу новость.

— Как? — не разобрал Митрий.

— Бурт, говорю, кто-то забрал с огорода…

Смирин опешил: как это так? Отродясь не бывало, чтобы в их краях случалось такое. Разве ребятишки когда залезут в сад или огород. Так это не в счет… С досады он стал закуривать, ломая спички… Не верилось.

Потом подошел к мешкам, ставшим теперь ненавистными, рывком вывалил на землю содержимое из одного: «Ты стараешься, ночей не спишь, а в это время у тебя самого тащат…» Перевернул вниз завязкой другой. С гулким шумом сыпались, падая на землю, клубни. И тут вдруг он увидел черенок от ножа, который заблестел медным колечком на солнце.

Митрий побагровел. На его лице выражение недоумения сменилось гримасой досады.

— Тьфу… — выругался он. Глаза его позеленели. «Сам у себя, выходит, стащил…»

Он плюнул перед собой в землю и, не повернувшись, зашагал на бригаду. «Что-то давненько не было Федора», — подумалось ему.

3

Весть о том, что колхоз «Красный Октябрь» укрупняется и в него вливаются еще два небольших колхоза: «Имени Ворошилова» и «Дочь революции», а Починки переходят в совхоз «Рассвет», облетела село с быстротой ветра.

«Вона какая теперь артель, — рассуждали мужики на бригаде, — от Будаева до Коврева четырнадцать верст, и все один колхоз».

— Да-а, — вопросительно протянул Степка Сыч, одногодок Митрия, приземистый широкоплечий мужичок, — что ж Починки-то в совхоз определили?

— Думать надо, голова, — заметил бригадир Колосов. — Мы к совхозу нынче в два раза стали ближе. Да и что теперь наши Починки для такой большой артели — капля в море.

— И дураку ясно, — поддержал бригадира тракторист Титов, — до Коврева, где усадьба колхоза — десять, а к «Рассвету» и половины километра не будет, да и вообще-то в тридцатые годы мы ведь рассветовские были…

По-своему воспринял это известие приехавший в тот день к матери Федор Лыков. «Ага, — рассуждал он, — раз теперь совхоз — оплата денежная. А директору наверняка водитель классный нужен, не перейти ли мне? И к дому поближе…»

Лыков хорошо знал главного агронома совхоза Голованова, коротко был знаком и с директором Алексеем Фомичом Романцовым. «А может, и не стоит?..»

— Поел бы, сынок, — просила мать Федора, подвигая к нему пироги с луком.

— Норму, мам, блюсти надо, — Федор метнул взглядом на сундук, где лежало старое одеяло. — Пойду в садке полежу.

— Пойди, пойди.

Под большой раскидистой грушей, возле кустов малины и смородины стоял топчан. Федор сколотил его несколько лет назад. Низенькие ножки его, казалось, совсем вошли в землю, и доски лишь чуть возвышались над уровнем травы. Он расстелил одеяло, лег и задумался.

Вспомнилось Федору далекое прошлое — вся его недолгая, но и немалая жизнь.

Друзья далекого детства: Митька Смирин, Федор Лыков да Пашка Калюжный. Три неразлучных друга были. Это словно о них троих распевалась в то время только что вышедшая на экраны песня о трех танкистах. Помнится, Наташа Илюхина, завидев их троих, запевала: «Три танкиста, три веселых друга…» Федор в таких случаях выказывал свое недовольство, хотя ему и лестно было сознавать себя танкистом. А Пашка, тот всегда вступался за Наташку. Неравнодушен он был к ней. Но вскоре Пашка Калюжный уехал куда-то с родителями. Говорили, что чуть ли не в Сибирь. И остались Федор и Митрий вдвоем с тех пор. И песню о них перестали петь: два, а не три друга стало.

Как живой всплыл в памяти отец Архип Ефимович, а вместе с ним и Степан Данилович — отец Митрия: друзьями и они были в молодости. Сначала дружба их не омрачалась ничем… лишь потом наметилась трещина. Как будто сейчас увидел Федор своего отца Архипа. Стройный, подтянутый, с рассыпающимися черными колечками чубом на смуглом виске. Бордовая сатиновая рубаха ладно сидит на нем, подпоясанная широким ремнем. Сапоги-гармошки блестят. А когда он улыбается — зубы ровным рядом белеют под темными усами, а глаза сужаются в две лукавые щелочки.

Под стать ему был и Степан — отец Митрия. Только, в отличие от своего друга, тот русоволос и бел на лицо. Такой же, как и Архип, ладный, только пошире в кости, словом, был он тем малым, о которых говорят: «ладно скроен и крепко сшит».

Архип был более расчетлив, влекла его прежде всего практическая сторона любого дела, в то время когда Степан готов все сделать «для души», многим пожертвовать ради «памяти сердца». Эта разница в их натурах, однако, не мешала их дружбе, наоборот, достоинства и недостатки их характеров как бы дополняли друг друга. Еще одно обстоятельство, подчеркивающее некоторую разницу между ними: Архип был на два года старше Степана. Но разница эта, скорее, опять-таки больше способствовала их сближению, если учитывать при этом трезвый расчет Архипа.

В начале двадцатых годов, когда начал действовать ликбез, — Архипа и Степана, как наиболее грамотных (оба окончили по четыре класса), послали в Петровск на курсы учителей, и в этом была немалая доля хлопот Архипа Лыкова. Это он и сумел поговорить с «кем надо», вовремя «подкинуть мыслю». Правда Степан после окончания курсов недолго проработал в школе: «Не могу, говорит, когда ты толкуешь одно, а тебя не понимают и говорят совсем другое. Девять разделить на два — будет четыре и одна вторая — нет, не понимают, что это такое «одна вторая». Четыре с половиной будет, твердят, хоть убей…» В общем, бросил Степан мел с тряпкой в угол и ушел со школы в один вечер навсегда.