С тех пор не было случая, чтобы Павел Буряк в память о той выручке не помог в чем-либо Митрию по работе во дворе или в доме. Обновлял ли Смирин крышу на избе — Павел тут как тут; ставил ли он сарай — опять тот приходил, помогал.

Вот и теперь, не успел Митрий спуститься в яму, что выкопана под погреб, подчистить завал у стенки, — подошел Буряк.

— Час добрый, сосед. Прутья вот тебе принес на арматуру.

Выглянул Митрий из своей ямы — в самом деле стоит Буряк с железными прутьями в руках, точно такими, какими он выводил свод, когда строил свой подвал.

Митрий заулыбался, разглядывая Павла, вылез наверх, присел на чурбак. Показал рукой рядом с собой: садись, мол.

Но тот не заметил жеста хозяина, уверенно зашагал вниз. Поднял руку вверх, примеряясь: не мелко ли, не глубоко!

— Ты вот что, — нравоучительным тоном произнес Павел, — глубоко слишком не рой. Сверху чтоб с полметра было — и довольно. А канава под фундамент даже и глубоковата. Не надо такую… — Сказал, а сам с затаенной завистью подумал: «Во, черт, размахнул какую ширину, на целую четверть поболе моего будет».

Строительство собственного погреба давало Буряку моральное право говорить таким покровительственным тоном. Еще бы! Он, Буряк, один из первых в Починках, кто заложил такой каменный подвал вместо старого, какие строили раньше деды из деревянных срубов. Правда, по неопытности испортил тогда он два мешка цемента — промешкал маленько, раствор и прихватило. На опять же, цемент этот достался ему почти что задарма, подумаешь, поставил бутылку шоферу-калымщику из Петровска, а во-вторых, урок получил — и впредь теперь его не проведешь на этом цементе.

Митрий уловил этот озадаченный взгляд соседа, довольно улыбнулся.

— Я так люблю. Ежели строить, так ничего не жалеть. Чего уж там…

— Оно-то так. Да не всегда получается. А потом, зачем такой размах? — с явным раздражением в голосе произнес Буряк, намекая на смиринскую избу в четыре окна на улицу. (У самого Буряка изба только в три окна.)

— Всяк по-своему с ума сходит, — неопределенно заменил Митрий, наблюдая за соседом сбоку.

А тот подошел вдруг к катушку, взял в левую руку (он был левша) оструганную рейку, посмотрел в яму и стал замерять ее с двух сторон.

— Ну вот, два на два с половиной, — он поставил рейку рядом с собой и посмотрел косым глазом вверх, на конец рейки, которая на добрую четверть возвышалась над головой.

— Мой рост метр семьдесят, — рассуждал Буряк. — Пусть будет в этой рейке два. Выходит четыре на четыре с половиной. Ну, куда такую махину?

— Примерно как и у тебя.

Митрий хорошо знал, что у Буряка подвал меньше. Три на четыре. Он нарочно измерял, когда помогал ему в позапрошлом году выводить рукав.

— Да-а…

Павел вынул мятую пачку «Прибоя». Закурили.

— А камня тебе не хватит, — как бы между прочим заметил он, кивком головы показывая Митрию на кучу колотого камня-бута во дворе.

— Хватит. А мало будет — там, за сараем, маленько еще есть.

Курили молча. Настроение каждого изменялось с каждой минутой, с каждой секундой. Если у Митрия оно поднималось от чувства удовлетворенности тем, что наконец он хоть в какой-то мере уязвил своего соседа погребом, отомстив таким образом за летнюю кухню, которую Буряк поставил весной, — у Буряка оно падало. Затаенное чувство не то зависти, не то ревности росло.

Окончательно вывело из равновесия Буряка сообщение Митрия о том, что подвал он будет класть «колоколом», круглый. «Вот черт, — выругался про себя Буряк, — как у Ивана Титова, такой хочет. Эх, дал же я маху, мне тоже такой надо было бы сложить…»

Неизвестно, чем бы кончился их разговор, если бы в эту минуту из-за плетня не послышался картавый голос мальчишки:

— Па-а-п, завтрикать!..

Буряк бросил окурок, прихлопнул его ногой и зашагал к своему двору.

Негласное, но ежегодное, ежедневное и ежечасное соревнование между Буряком и Смириным началось с того самого дня, когда Павел поселился по соседству. Тот переехал и сразу же поставил избу в три окна. Митрий отметил не только окна, но и высоту буряковского домика, особенно потолки, отделанные светлой масляной краской.

Первые дни Митрий даже спал плохо. Проснется и думает. А тут еще Марина донимала. По ее убеждению выходило, что Митрий и «не раковит», и «не умеет за себя постоять», и черт-те что, словом, «тряпка»… Год, два терпел он, да и самому-то уж больно захотелось перебраться в новую избенку из этой старой, еще дедовской лачуги.

И вот решил. Продал годовалого бычка, уехал на полгода в Архангельскую область — лесозаготовки колхоз вел в те годы. Вернулся с лесом и денег подзаработал, ну и закатил себе хоромы в четыре окна, в отместку соседу и на зависть другим.

С тех пор так и повелось. Купил Митрий диван мягкий — новинку в то время в Починках, а Буряк — швейную машину ножную с Петровска привез. Митрий пальто жене, а тот плащ модный болонья; Смирин террасу пристроил, а сосед — кухню летнюю, тот приемник, а этот — мотоцикл. И пошло… Особенно забеспокоился Митрий, когда узнал, что Буряк собирается купить телевизор. Уже и две жерди для антенны приобрел.

Правда, тревога оказалась напрасной. В те годы не так-то просто было его раздобыть. Да и работали эти телевизоры тогда еще плохо. Областного трансляционного центра не было, а напрямую из Москвы — смотреть передачи дело почти гиблое. Вон Женька-киномеханик, на что голова, а и то никак наладить не смог. И деревянную жердь над клубом ставил, и железную, и две пытался применить — не берет, и шабаш. Звук есть, а что касается видимости, так нечего и посмотреть, мельтешит что-то, и точка.

Митрий поднялся с чурбака, посмотрел на часы — половина восьмого. Пора завтракать, время на работу. Тут он вспомнил слова соседа о том, что камня на погреб не хватит. Обошел вокруг кучи, как бы взвешивая каждую глыбу. Не поленился, сходил и за сарай, где под соломенным старым навесом с давних пор лежала еще одна куча поменьше, и, уверенный в том, что материала будет достаточно, вошел в дом.

В комнате была привычная для этого утреннего времени обстановка. На столе, возле него, на широкой скамье — кастрюли, миски, кувшины, тарелки. Весело гудела печь. Пахло поджаренным луком, укропом и еще чем-то таким духмяным и вкусным. Марина уверенно и ловко орудовала возле печи.

Митрий отодвинул большой чугун с картошкой, привычно сел за стол, в угол, на свое хозяйское место.

— Ешь пампушки[1], вот сметана, — бросила Марина, подавая ему алюминиевую миску. Сказала и вышла за порог — зачерпнуть воды из колодца, что находился тут же во дворе.

Смирин принялся завтракать, усмехнулся, снимая полотенце с оладьев. Он поймал себя на мысли, что всякий раз, когда принимается есть блины или оладьи, вспоминается ему Никита Пинчуков, починковский весельчак и балагур, погибший еще в финскую войну.

Митрий хотя был еще совсем мальчишкой, но хорошо помнил этого бодрого, неунывающего человека. Никита был невысокого, среднего роста. Не выделялся он и своей солидностью. Правда, был коренаст, круглолиц. Голову имел клинообразную. Сидела она на короткой, плотной шее чуть набок.

Ничем особенным Никита не выделялся среди других своих сверстников, если не считать его несколько каких-то коротких, по его росту, рук. Особенно же были короткими, но толстыми пальцы. Когда Никита сжимал кулаки и соединял их вместе — получалась внушительная фигура, не намного меньше его массивной головы.

Но самым примечательным свойством его натуры был аппетит. Ходили слухи, что на спор Пинчуков мог съесть за один присест яичницу из двух с половиной десятков яиц или выпить две дюжины пива.

Митрий не однажды слушал рассказ старого Титова, соседа Смирина, как они когда-то собирались в поле на покос.

Вечером, бывало, когда соберутся мужики после работы у бригады покурить, обменяться новостями, кто-либо из них обязательно напомнит:

— Расскажи, отец, как вы с Никитой Пинчуковым собирались ячмень косить.