— Здравствуй, Наташа…
— Здрасьте…
— Я знал, что ты вернулась, — сказал Митрий первое, что пришло ему в голову.
— Приехала три дня назад… А ты все такой же…
— Что ты?.. — Митрий всматривался в лицо молодой женщины, которую видел последний раз лет восемь назад, которую любил когда-то, да так, что не находил себе места, которую, наверно, и сейчас любит.
Теперь казалось, что она стала еще красивей и милее, светилась она той красотой, которой наделяет природа женщин после тридцати.
— Ну, говори, что ты, как ты? — Митрий пытался побороть волнение, старался взять себя в руки. — Я вот живу так же, работаю… Семья…
— Знаю, — прервала она его. — Валентина мне рассказывала обо всех наших, в том числе и о тебе.
— Ты-то как?..
— Приехала вот. — Митрий заметил: она волновалась не меньше его. — Отца похоронили без меня.
— Знаю.
— Теперь с мамой буду жить. Старенькая она стала, да и больна. Еду вот в район. Фельдшером думаю работать.
— А я — лечиться…
Наташа улыбнулась, но улыбка ее на этот раз получилась горестной.
Митрий слышал, что с мужем она разошлась, но спрашивать об этом не стал. Только сожалеючи произнес:
— Эх, Наташенька, я и до сих пор жалкую, что жизнь у меня не с тобой сложилась…
— Знать, не судьба, Митя, — нижняя пухлая губа ее красивого рта заметно дрогнула.
— Я думаю, нам надо встретиться, поговорить.
— Нет, Митя, милый, не надо. Тут сразу из мухи слона раздуть могут. Да и ни к чему…
— Надо, — умоляюще произнес он.
— Ушло наше с тобой время, истекло…
— А если я…
— Нет… Спасибо, что я буду хоть изредка видеть тебя. Прощай, вон уж автобус мой идет. — Она легонько махнула рукой.
Митрий вскочил на сиденье, и его машина, выстреливая сизые клоки дыма, ревя на больших оборотах, рванула с места.
11
Марина давненько не бывала в районе. И вот наконец выпал ей случай съездить в город, купить кое-что по хозяйству. Подвернулась оказией и подвода: старик Титов ехал под Петровск на консервный завод. Выехали с Валентиной Буряк рано поутру.
Бойко цокают копыта, мелкой трусцой бегут по дороге лошади — серый меринок и совсем рыжая кобыла. Повозка на резиновом ходу катится легко и беззвучно. Упругий ветерок дует в лицо, несет он запахи поздних степных трав и полевых цветов отошедшего лета, навевает воспоминания. Марине легко и весело. Словно в далеком детстве, вдыхает она знакомые запахи и ловит взглядом краски степи, нарочно подставляет разгоряченное лицо встречному ветру.
И как же удивилась она, когда миновали они Купчую балку и поднялись вверх, — увидели в стороне целый поселок домиков-вагончиков. Трубы некоторых домиков дымились. То тут, то там сушилось развешенное между ними белье…
— Глянь-ко, — не меньше Марины удивилась и ее попутчица Валентина Буряк, сестра кузнеца Ага-да-ну.
— Дядь Вань, что это тут?
Немногословный старик кашлянул в кулак:
— Кеологи это и те, что дорогу ведут. Вона поезд рельсы кладет попереди себя. — Старик указал кнутовищем в сторону.
Марина стала всматриваться, прислонив ладонь к бровям. И действительно, вдалеке за лесополосой увидела она насыпь, вагончики, крохотные фигурки людей, кран с длинной, выброшенной вперед стрелой. Вдоль насыпи, словно огромные жуки, ползали бульдозеры, поднимали стальные хоботы экскаваторы…
— Ну-ну, балуйся у меня, — дернул Титов вожжами, когда повозка перевалила через подъем и лошади перешли в мелкую рысь.
Объединение колхозов, открытие гранитного карьера — все это внесло заметное оживление в жизнь района. Не могли обойти стороной эти события и Починок. Уже сейчас многие починковцы перестраивали свою жизнь. Две молодые семьи из домов Лукина и Пинчуков перебирались на работу к этим самым геологам. На что уж такой нелюдимый и неразворотливый Степка Сыч, и тот укатил куда-то по вербовке. Бригадир Колосов, поговаривали, разругался с Романцовым и оставался в колхозе, прошел слух, что и Титов-младший собирается куда-то уезжать. Марина давно порывалась спросить об этом Ивана Пантелеевича, но тот сидел хмурый, сердито понукал лошадей, и спрашивать она не решилась.
Многие односельчане нашли себе по душе работу в совхозе и были вполне довольны, другие еще не совсем ясно представляли свое место, но верили, что раз совхоз, то будет лучше, во всяком случае хуже не будет. Марина сама тоже так рассуждала: «Митрий ее или на комбайне, а то и бригадиром, может, будет. Не зря же Романцов обещал, даже насчет квартиры намекал. Да и парторг Самохин об этом же разговор вел».
С другой стороны: ее не покидала мысль о городе, тем более когда она узнала, что Лукины и Пинчуки хорошо, говорят, устроились и им обещали квартиры в пригороде Петровска, где дома якобы уже строились. Обо всем этом они с Митрием вели долгие постоянные разговоры, и как он, так и она, Марина, твердо решили пока не предпринимать никаких мер, ждать, чтобы увидеть, как все будет складываться дальше.
«Еще немного, — думала она, — посмотрим, как оно…» Но что-то щемило ее сердце, навязчиво лезло в голову, не давало покоя. А что?.. Марина и сама не знала что. Ей хотелось освободиться от этого «чего-то», но освободиться она не могла. И еще хуже было то, что она никак не могла представить, осознать это «что-то»…
Бурячиха, словно подслушала ее мысли, сказала, будто шилом в сердце уколола:
— Конечно, может, тебе и не по душе, — заговорила она, снижая голос до шепота и оглядываясь на Ивана Пантелеевича. — Знаешь, что Илюхина заявилась?..
— Ну и что, — как можно спокойнее ответила Марина. Сказала, а сама только тогда поняла, что ее мучило именно это. Сердце ее яростно забилось, зрачки светлых глаз сузились, и это не ускользнуло от Валентины.
— Вчера видела ее… Все такая же…
Бурячиха уселась поудобнее, подвернула под себя чью-то стеганку, весело подмигнула.
— А что тебе?.. Давно все это было. А что было — быльем поросло.
Марина неопределенно посмотрела собеседнице в глаза, но та ничего не заметила в ее взгляде, перевела разговор на другое. Она стала рассказывать, как была в Петровске в прошлую субботу, и как они с Ольгой Кирпоносовой стояли в очереди за кримпленом.
Марина, казалось, слушала со вниманием соседку, но слова, льющиеся веселым ручейком из уст Валентины, не задерживались в ее сознании. Они так же протекали быстро мимо, не оставляя следа… Она думала о своем.
Да, все это было действительно давно. Десять лет назад, даже не десять, — одиннадцать или, пожалуй, двенадцать. Митрий, тогда еще не ее Митрий, встречался с девятнадцатилетней Натальей Илюхиной. Одна из красавиц в Починках, она была завистью не только своих, но и многих ребят из соседних сел. А вела себя строго, с той девичьей гордостью и чистотой, с которой всякая красивая и в то же время умная девушка ведет себя, сознавая, что она нравится многим.
Помнит Марина, как она завидовала Илюхиной в то время, когда самой-то ей было всего семнадцать (Марина на два года моложе Натальи), — с каким восторгом смотрела она вослед ей, когда та шла гордо неся красивую голову на полукруглых плечах, светящаяся в полуулыбке от сознания того, что ей девятнадцать, что у нее все впереди и что это впереди вот оно, стоит лишь протянуть руку.
А потом случилось то, что часто случается в такую пору между людьми, когда их чувства сильнее рассудка, опытность намного уступает душевным порывам и еще необузданным желаниям.
Случилось так, что к Илюхиной в тот год заехал проездом из Херсона на Дальний Восток сын самой старшей сестры, племянник Натальи, курсант военно-морского училища. Так уж получилось, что племянник оказался чуть ли не ровесником Натальи и виделись они впервые в жизни, так как родились и выросли почти в противоположных концах страны.
Первым, кто принес неожиданную для Митрия весть, был Степка Сыч: «Вишь, Митрий, к Наталье-то жених подкатил, моряк. Швах твое дело. С ним она, говорят, уезжает аж на Дальний Восток…»