Митрий тогда так и сидел дома, пока не искурил подряд почти всю пачку папирос. В тот же день он собственными глазами видел Наталью, шедшую рядом с курчавым смуглым парнем в морской форме, улыбающуюся, счастливую…

«Не может быть, — думалось ему, — нет, не может». А другой голос явственно, с неумолимой жестокостью твердил: «Почему не может? Ты же сам видел».

Вечером того же дня он уехал к деду на хутор в степь, что находился в пятнадцати километрах от Починок. Там он прожил на пасеке более недели. А Наталья в тот же вечер безуспешно пыталась его разыскать. Нашлись и у нее «доброжелатели».

Та же Валентина Буряк, как большую тайну, сообщила, что Митрий уехал в Петровск к Антонине Лукиной, работающей там продавцом в универмаге.

Наталья слишком хорошо знала Тоню Лукину, свою подругу, а главное, верила Митрию, поэтому особенного значения не придала словам соседки, однако чувство сомнения, неопределенности сосало ее сердце. Она действительно собиралась уезжать с племянником в Хабаровск, куда звала ее сестра, и уехать, не повидавшись и не простившись с Митрием, не могла. Немалых трудов досталось ей уговорить курсанта задержаться еще на пару дней, сверх тех трех, на которые он остановился. Она ждала, а Митрий так и не явился…

Когда Митрий вернулся с хутора и узнал, что Илюхина в самом деле уехала с моряком, — засобирался и сам в дорогу. Куда, он и сам толком не знал. Сначала он хотел податься в Ростов к дяде, брату отца, потом передумал ехать. Ушел в себя, замкнулся. И вот тут-то он впервые в жизни испытал на себе с такой силой, каким целебным, всеисцеляющим средством является труд. В работе нашел он свое спасение. С жадностью изголодавшегося брался он за дело. С рассветом выезжал в поле. Культивировал, косил, убирал… И делал все за троих. То он ладил косилку, то ремонтировал трактор, то усовершенствовал лапки-отвальчики культиватора, конструировал отвальный нож свеклокомбайна.

А через год, когда твердо знал, что Наталья скоро вернется, — женился. Женился наперекор своей, как он считал, неудавшейся любви… А вот теперь…

— Тпр-р-р, приехали.

Иван Пантелеевич остановил лошадей, не по-стариковски проворно соскочил с повозки.

— Обратно часа через два буду ехать. Успеете — приходите сюда же.

— Спасибо, дядя Ваня, придем…

Но им не пришлось обратно ехать с Иваном Пантелеевичем. Через каких-нибудь два часа машина Федора Лыкова мчала их по разгоряченному на осеннем солнце шоссе.

Марина в душе была довольна, что именно так все случилось. Иначе в полуторачасовой езде на лошадях ей не избавиться от разговора об Илюхиной, о Митрии. А тут — пятнадцать минут, и они дома. Тем более Федор торопился. Когда его встретили — не узнали. На парне лица не было…

— Что с тобой, Федор? — первая спросила Валентина.

— С матерью плохо.

Федор торопливо вскочил в кабину, и вот уж они подъезжали к Починкам.

Промелькнула околица, мостик через канаву, старая конюшня… Против дома Смириных грузовик остановился. Валентина помогла Марине сойти с машины.

— Заедешь потом, скажешь что там, — обращаясь к Федору, сказала Марина.

— Мамка, мамка приехала!

Дениска во всю прыть бежал навстречу матери, радостно размахивая ивовой стрелой с железным наконечником, сделанным из консервной банки. Леночка тоже вышла на крыльцо с веселыми глазами, в которых так и светилось любопытство: ну, что там ты нам привезла?

Марина не торопясь поставила хозяйственную сумку на скамью, вынула кулек конфет.

Дениска внимательно наблюдал за сестренкой: не попало бы ей больше. И когда та вернулась на крыльцо, он подошел и еще раз посмотрел, сколько у нее конфет. У Лены их было только три. Тогда он спокойно пошел за угол дома чинить порвавшуюся тетиву.

— Куда же ты, сынок? — позвала мать. — Я же еще не все вам показала.

Мальчуган бросил в траву стрелу, быстро подошел к скамье.

— Ну-к на, примерь, — тут мать вынула из сумки серую курточку с золотистыми пуговицами. А когда она достала тут же и автомат — глаза мальчугана так и вспыхнули.

— А это тебе, — Марина подала дочери белые туфли-босоножки, такие, какие Лене давно хотелось иметь.

— А это что?

— Это отцу рубашка-тенниска, — Марина перевела взгляд на калитку: вроде бы что скрипнуло.

Так и есть: по двору бежала девочка Колосовых, соседей Федора Лыкова.

— Тетя, — переводя дух, выпалила та, — вас зовет дядя Федя. Скорее, говорит, чтоб приходила.

Марина быстро собрала обновы, унесла их в комнату и, на ходу поправляя платок, заторопилась к Лыковым. Уже из-за калитки крикнула детям:

— Покормите курей. Там в чулане зерно лежит… Я скоро…

Еще не дойдя до двора Лыковых, Марина поняла: случилась беда. В окне она заметила черный платок бабки Пинчучки, без которой не обходились в Починках ни одни похороны. В избе много людей, но было тихо, и эта тишина больше всего подействовала на Марину, когда она вошла в прихожую. Глаза ее встретились с каким-то отсутствующим, пустым взглядом Федора.

— Мама скончалась, — прошептал он.

Христина Лыкова лежала на двух составленных вместе столах. Высохшее, восковое лицо ее заострилось, глаза впали. И не было, казалось, в застывшем выражении ее лица ни укоризны позднего раскаяния, ни сожаления о прожитом.

— Пропустите Карповну…

Марина оглянулась и подвинулась в сторону. Невестка Лыковых, жена старшего брата Федора Соня, вела под руку сухую старушку в черном платке, который свисал с ее острых плеч как с гвоздей. Веки опущенных глаз Карповны часто дергались, губы были каменно неподвижны.

О старинной и трогательной дружбе Христины и Карловны в Починках знали все. А началась она еще в те давние двадцатые годы, когда эти тогда еще молодые женщины работали на Кисляевском сахарном заводе. Много пришлось пройти им вместе с первых лет коллективизации. А потом — война, тяжелое послевоенное время… Один только раз за все эти годы у них случилась размолвка. Обманула однажды Карповна свою подругу. Дело было в конце войны. Христина тогда тяжело заболела. День и ночь металась в горячке. На вторые сутки пришла в сознание. До самого вечера лежала молча, не отвечая на вопросы, ничего не спрашивая. К ночи попросила пить: «Чайку бы кружечку». А где его взять, чай? Побежала Карповна домой, достала из-за стрехи сухие травы. Дикий чай, зверобой, да мяту, да смородиновый лист, и как самое драгоценное, кусочек сахара из сундука достала, что хранился у нее с самых довоенных лет. Принесла все это: «На, мол, попей».

Подняла больная глаза на Карповну: «Никак последнее мне принесла?» Но та поторопилась ответить: «Нет-нет, я пополам сахар расколола, пей…» Голова больной бессильно упала на подушку: «Не могу, сил нет, пусть завтра…»

На другой день и произошел у них тот разговор: «Что ж ты обманываешь меня? Кусок-то целый, не отколотый, — укоризненно сказала Христина, — отколи чуток». После Христина часто выговаривала подруге за этот поступок. Не могла она простить неправды, даже такой, как эта, святой неправды! Вот она какой человек!..

Сейчас Карповна стояла у изголовья своей подруги. Она не плакала и не причитала, только веки ее почему-то часто дергались, а губы твердо были сомкнуты. Одной рукой она оперлась о край стола, а другую со сложенным вчетверо носовым платком изредка неторопливо подносила к подбородку. Марина так удивилась, когда нашла поразительное сходство рук покойной и Карповны, что даже наклонилась, чтобы лучше их разглядеть. В самом деле. Смуглые жилистые руки Карловны, с широко выступавшими суставами, напоминающими собой узлы корневища, поразительно были одинаковыми с руками Христины, сложенными у нее на груди. Долго стояла Марина и долго смотрела на эти руки и ни о чем не думала, просто смотрела.

Хоронили Лыкову Христину на третий день. Был хотя и без солнца, но светлый день. Народу собралось много. Марина не ожидала столько людей. В спешке и заботах она потеряла счет дням и не знала того, что этот день был воскресным, выходным.

Гроб с телом покойной вынесли во двор и поставили на табуретки перед крыльцом. Тут Марина впервые за эти последние дни увидела Митрия. Всю субботу и ночь они готовились, а с четырех часов снова на ногах. Всего на одно мгновенье она поймала взгляд мужа, на одно мгновенье, и тут же, еще на более короткий миг вспыхнуло имя Натальи. Вспыхнуло и погасло. Глядя на Федора, Митрия и еще двоих мужчин, поднимающих на руки гроб, она уже думала совсем об ином. И если бы ее спросили: о чем? — вряд ли бы толком она смогла объяснить о чем.