Следующий слой текста раскрывает нам философские убеждения главных героев. Весьма важным в этом отношении нам представляется начало Главы третьей, где за обеденным столом в фамильном особняке на набережной Невы сходятся отец и сын, два представителя семьи Аблеуховых. Отец, консерватор и ретроград, ставит вопрос сыну Коленьке, кто написал тот трактат, который тот сейчас изучает. Ответ сына, склоняющегося к социализму и даже терроризму, гласит: «Коген, представитель современного кантианства». – «Позволь – контианства?» – «Нет, кантианства, папаша…» – «Канта Конт опроверг?» – «Но Конт ненаучен…» …….. – «Не знаю, не знаю, дружок; в наше время считали не так…». Как видим, идейное противостояние двух поколений – отца, одного из последних столпов «петербургской империи» и сына, мечтающего о ее разрушении – выражено в оппозиции двух философов, немца и француза, Канта и Конта. Их противопоставление представлялось автору настолько важным для построения архитектоники романа, что весь этот раздел получил заголовок «Конт – Конт – Конт!».

Сейчас Огюста Конта никто не читает, тем более мало кто стал бы его сопоставлять с великим Иммануилом Кантом. Между тем, было время, когда Конт был у нас более чем влиятелен. Если перечислять лишь влияния, приоритетные для развития отечественной философской мысли, то сперва, в XVIII веке, тон у нас задавало французское Просвещение. В первой половине XIX столетия пришел черед «философской интоксикации» идеями немецких философов – Шеллинга, потом Гегеля. Во второй половине XIX века, пришло время всеобщего увлечения идеями Конта, а также его последователей – таких, как Милль и Спенсер. Учение Конта, изложенное им прежде всего в трактате «Курс позитивной философии», впервые изданном в 1830 году, по крайней мере в двух отношениях развивало любимые мысли французских просветителей. Автор решительно отрицал всякую метафизику и считал человека не более, чем звеном в развитии природы. Как следствие, биология становилась «царицей наук», а методы ее предполагалось желательным и возможным распространить на изучение внутренней организации и истории общества и государства. Позитивизм Конта привлек внимание ведущих умов в лагере либеральной буржуазии. После начала «великих реформ» на повестку дня у нас встала выработка разных проектов преобразования общества и государства, оценка их сравнительной эффективности, ближайших и более отдаленных последствий. Между тем, позитивизм придавал большое значение применению научного метода для построения оптимальных моделей общественной организации, соответствуя в этом отношении «духу времени». Предлагая, таким образом, взяться за проведение широких преобразований в интересах всего общества, Конт полагал все же, что разумный прогресс может быть обеспечен лишь при сохранении строгого порядка и к топору ни в коем случае не призывал. Именно это линия должна была особенно привлекать внимание сенатора Аблеухова, хранившего верность идеалам молодости, которая пришлась на «золотые шестидесятые» годы.

Наряду с этим, не успев демонтировать старую метафизику, Огюст Конт принялся за воздвижение новой. «Средством установления социальной гармонии Конт считал пропаганду новой „религии человечества“, в которой культ личного бога заменялся культом абстрактного человека как высшего существа», – верно заметила И.В.Егорова. В этом отношении Конт продолжал иную линию французского Просвещения, побуждавшую его лидеров склоняться то к философскому деизму, то к культу Разума. Нужно сказать, что мощный метафизический посыл этой концепции был быстро опознан и включен в ткань собственных размышлений русских религиозных мыслителей. В статье «Идея человечества у Ог. Конта», написанной за два года смерти, наш выдающийся философ Владимир Соловьев определил, что человечество Конта есть «…высшая и всеобъемлющая форма и живая душа природы и вселенной, вечно соединенное и во временном процессе соединяющееся с Богом и соединяющее с Ним все, что есть». В таком понимании, позитивистское понимание человечества совпадало с соловьевской концепцией Софии Премудрости Божией, и наш софиолог пришел именно к такому выводу. Бог знает, что сам французский философ сказал бы по этому поводу – скорее всего, протестовал бы. Впрочем, тут речь шла уже об автономном развитии идей Конта на собственно русской почве. Для следующего поколения предположение русского софиолога стало аксиомой, и А.А.Блок без тени сомнения писал в 1910 году: «Как Соловьев открыл истинное лицо „отца позитивизма“, определив идею св. Софии Премудрости Божией – у О.Конта, так мы уже не можем не видеть истинного лица „отца натурализма“ – Э.Золя. У нас за плечами – великие тени Толстого и Ницше, Вагнера и Достоевского. Все изменяется: мы стоим перед лицом нового и всемирного». Надо думать, что эта, метафизическая линия философии О.Конта осталась старшему Аблеухову чужда.

В следующем, духовном слое романа – там, где герои входят в пространство видений и грез и принимают посетителей из астральных миров – о позитивизме и речи нет. В главе «Суд» Николай Аблеухов лепечет что-то о ценности Канта, но «преподобный монгол», облеченный в халат с изображениями драконов и подобие митры о пяти ярусах, останавливает его одним движением руки. – «Задача не понята: параграф первый – Проспект». – «Вместо ценности – нумерация: по домам, этажам и по комнатам на вековечные времена». – «Вместо нового строя зарегистрированная циркуляция граждан Проспекта». – «Не разрушенье Европы – ее неизменность»… Так носитель «монгольского дела» опознает родной дух в «деле Петровом» и одобряет его, а стильный кабинет в особняке на набережной Невы застывает под веянием «тысячелетних ветерков».

Маяковский

Общее содержание поэмы «Облако в штанах», писавшейся в 1914–1915 годах, памятно многим читателям. Разделив поэму на четыре части, поэт посвятил их последовательному отрицанию того понимания любви, искусства, общественного строя и религии, которое исповедовалось большинством его современников в России. Молодой футурист придавал своему сочинению исключительное значение, рассматривая его как «катехизис современного искусства». Себя он видел предтечей грядущей русской революции – а может быть, ее «тринадцатым апостолом» (именно это название поэма первоначально получила). В конце второй части он сам говорит о том, как прошел «…Голгофы аудиторий / Петрограда, Москвы, Одессы, Киева», узрел «…идущего через горы времени, / которого не видит никто» и понял главное: «Уже ничего простить нельзя. / Я выжег души, где нежность растили. / Это труднее, чем взять / Тысячу тысяч Бастилий!». Как видим, предвидение скорого наступления русской революции соединяется здесь с воспоминанием об общеизвестном парижском событии 14 июля 1789 года. Единственное возражение тут состоит в том, что первая часть «Облака в штанах» начинается, как известно, со слов «Вы думаете, это бредит малярия? / Это было, / было в Одессе» и, следовательно, с формальной точки зрения отношения к Петрограду иметь не может.

На это нужно заметить, что к «южной столице России» была приурочена лишь любовная линия поэмы В.В.Маяковского, поводом к написанию которой послужил неудачный роман с М.А.Денисовой. Что же касается других линий, то тут горизонт существенно расширяется, охватывая, как мы только что видели, и Киев – «мать городов русских», и «первопрестольную» и нашу «северную столицу». В автобиографических заметках «Я сам» обстоятельства написания основного текста поэмы очерчены так: «Май. Выиграл шестьдесят пять рублей. Уехал в Финляндию. Куоккала. Куоккала. …Вечера шатаюсь пляжем. Пишу „Облако“. Выкрепло сознание близкой революции. Поехал в Мустамяки. М.Горький. Читал ему части „Облака“. Расчувствовавшийся Горький обплакал мне весь жилет…». Действительно, в середине мая 1915 года, неожиданно получив в свои руки сумму, значительную для полунищего футуриста, Маяковский поехал в пригород Петрограда – Куоккалу (теперешнее Репино), остановился там в гостинице при железнодорожной станции и отдался творческому труду. Рабочим кабинетом ему служил берег Финского залива, продутый насквозь холодными северными ветрами. Там можно было до бесконечности ходить взад и вперед по пляжу, у подножия так называемой «Бартнеровской стены», гудя под нос ритм и выкрикивая слова поэмы, рождавшейся буквально «на ходу». Кругом были дачные поселки, куда на летнее время охотно перезжали видные представители петроградской интеллигенции – Кульбин, Чуковский, Репин, Горький и многие другие. Им довелось стать первыми слушателями нового сочинения Маяковского и после первых колебаний принять ее. Большинство присутствовавших при чтении предчувствовали скорое наступление революции, а некоторые активно ей помогали. В любом случае, ясно было, что революция разразится в столице империи. В силу таких соображений, мы можем не только говорить о воздействии петроградских впечатлений на концепцию поэмы «Облако в штанах», но и восстановить в ней пласт, связанный с идеями и образами «петроградского текста».