Впрочем, союзники не оставили своей поддержкой силы русской контрреволюции. Решено было просто изменить формы таковой, направляя к Деникину, Колчаку и Юденичу военных советников, помогая вооружением и транспортом. Как мы помним, наибольшую опасность для нашего города создало наступление, предпринятое осенью 1919 года, которое получило в советской историографии название «второго похода Юденича на Петроград». Большевики хорошо понимали, кто стоял за спиной генерала. «Юденич был одним из кондотьеров на жалованьи Англии и Франции. Спину Юденича подпирала Эстония, его левый фланг прикрывала Финляндия. Антанта требовала, чтоб обе эти страны, освобожденные революцией, помогли зарезать ее», – указывал Л,Д.Троцкий – и, в общем, был прав. Войска генерала Н.Н.Юденича продвигались достаточно быстро и вышли в конце концов на Пулковские высоты, откуда весь город с царившим над ним куполом Исаакия был виден, как на ладони. Согласно воспоминаниям Л.Д.Троцкого, к которым мы только что обратились, в Кремле воцарилось мрачное настроение. Сам Владимир Ильич склонялся к тому, что надо оставить Петроград и, таким образом, укоротить фронт, сохранив силы для обороны Москвы. Лев Давидович в этом вопросе решительно ему воспротивился – естественно, не потому, что жалел Петроград, но только по той причине, что опасался падения Москвы, которое после такого успеха Юденича стало бы почти неизбежным.
В конце октября защитникам Петрограда удалось собрать силы и перейти в контрнаступление, в течение двух недель ликвидировав прорыв «Северо-западной армии» белогвардейцев – или же «Северо-западной армии Антанты», как ее насмешливо окрестила большевистская пропаганда. Странам Антанты пришлось прекратить интервенцию, не достигнув своих целей. В начале 1920 года их представители сочли своевременным объявить о снятии формального запрета на торговые сношения с Советской Россией. Осенью 1924 года недавно пришедшее к власти во Франции правительство Эдуарда Эррио, державшееся поддержкой «левого блока», установило наконец и дипломатические отношения со «страной Советов». Однако воспоминание о событиях интервенции на долгие годы омрачило советско-французские отношения.
От «санитарного кордона» – к «странной войне»
Вскоре «страна Советов» оказалась отделенной от Европы «санитарным кордоном» («cordon sanitaire») государств-лимитрофов, опасавшихся ее силы и заинтересованных в том, чтобы перехватить западную помощь, рассчитанную на обеспечение безопасности «восточных границ цивилизованного мира». Как мы помним, установление такого пояса на востоке Европы и его поддержание входило в число приоритетных задач старой французской дипломатии, вплоть до царствования Людовика XVI. Следовательно, тут вполне можно говорить о резкой архаизации французской геополитической мысли. Это неудивительно: как знают специалисты в области политической психологии, в условиях неопределенности особенно вероятен сдвиг к раньше всего усвоенным стратегиям, отложенным «в долгий ящик».
До тех пор, пока французы чувствовали за собой силу, они находили возможным поддерживать с «париями Европы» выгодные для себя экономические и торговые отношения, более оживленные с немцами, минимальные – с русскими, стараясь не допустить возрождения военного потенциала этих стран. По мере усиления Германии, французские политики шли на все большие уступки. В конце концов, это позволило немцам оккупировать Рейнскую демилитаризованную зону в 1936 году, фактически отказавшись от выполнения условий Версальского договора. Одновременно французская дипломатия пошла на переговоры с представителями Кремля. Это позволило подписать в 1932 году франко-советский договор о ненападении. Тремя годами позднее он получил продолжение в виде пакта «о взаимной помощи против возможного нападения агрессоров». На словах цели французской дипломатии сводились к установлению в Европе системы коллективной безопасности. На деле же в Париже больше всего хотели столкнуть «германского зверя» с советским – в надежде на то, что они истребят, или, по крайней мере, существенно истощат силы друг друга.
Советская внешняя политика преследовала, по большому счету, весьма сходные задачи – только в «зеркальном отражении». Сперва удалось заключить советско-германский (Рапалльский) договор 1922 года, согласно условиям которого обе стороны отказались от взаимных претензий, восстановили дипломатические отношения и обязались всемерно развивать торгово-экономические связи. Французские политики морщились и говорили о «союзе побежденных». У нас же смотрели на дело совсем по-иному и с чувством глубокого удовлетворения говорили о прорыве «единого фронта империалистических государств». «Эпоха Рапалло» продлилась вплоть до прихода национал-социалистов к власти в Германии, то есть заняла целое десятилетие, в течение которого советским властям удалось развернуть индустриализацию и начать ускоренное перевооружение Красной Армии, опираясь на содействие немецкой стороны. После 1933 года, советская дипломатия вступила в самые интенсивные контакты с французами в надежде на создание системы коллективной безопасности – но более всего на то, что в будущей войне удастся столкнуть две группы «империалистических хищников».
Сейчас, по прошествии семидесяти лет, удивительным кажется, что даже молниеносный ввод германских войск в Австрию и Чехословакию не отрезвил заигравшихся политиков. Советская дипломатия пошла в 1939 году на заключение договора о ненападении с фашистской Германией. Франция с Англией, правда, объявили Германии войну после ее нападения на Польшу в сентябре 1939 года. Однако военные действия на западном фронте велись так вяло, что заслужили у французских солдат название «странной войны» – «drôle de guerre». У наблюдателей, следивших за ее развитием, возникало впечатление, что французы действовали на первых порах чисто формально. Они как будто предвидели, что вермахту предстоит скоро возобновить свое продвижение на восток и даже пытались его к этому побудить. Игра эта кончилась печально: решив прервать спокойное течение «странной войны», немцы перешли в наступление 10 мая 1940 года. Всего через месяц, их войска без боя вступили в Париж, а 22 июня французская армия капитулировала. Катастрофа «третьей республики» – не только военно-техническая, но и культурно-психологическая – была очевидна. Нации предстояло переоценить старое мировоззрение и обрести свое место в новой Европе, ценности которой формировались в огне сражений. Советским людям лишь предстояло вступить в войну – затем, чтобы отстоять свободу не только своей страны, но и прочих держав, не исключая и Франции.
«Ялтинская система»
Шарль де Голль не питал каких-либо симпатий к русскому коммунизму и даже повоевал с ним в 1920 году, в качестве военного советника армии незадолго пред тем востановленного польского государства. Вместе с тем, ему с самого начала было ясно, что роль Советского государства в борьбе против фашизма будет решающей. Вот почему в своих радиообращениях генерал желал успешного продвижения Красной Армии, приветствовал ее успехи и довольно рано наладил контакты с советскими представителями. В мае 1942 года он встретился в Лондоне с народным комиссаром иностранных дел В.М.Молотовым, а в ноябре 1944 года длинным и довольно опасным путем, приехал в Москву для личной встречи с И.В.Сталиным. В Кремле понимали, что об установлении в послевоенной Франции диктатуры пролетариата, хотя бы и в форме народно-демократической республики, и речи не могло идти. Оставалось согласиться на «восстановление независимости и величия Франции». Цитируем заявление Советского правительства от 27 сентября 1941 года, посвященного признанию образованного в Лондоне Французского национального комитета: как видим, его формулировка повторяла одно из расхожих клише французской пропаганды: «величие Франции» – «grandeur de France». Непременным условием было выставлено обеспечение в ней почетного места коммунистической партии. Де Голль хорошо понимал, чего от него ожидали и поспешил «…воздать должное героизму и мужеству Советской Армии и народа, так же, как и важной роли, которую играет в войне Союз Советских Социалистических Республик под руководством его великого вождя И.В.Сталина» (цитируем его обращение по британскому радио от 21 января 1942 года). Он также признал, что боевой дух многих французов поддерживается их коммунистическими убеждениями и выразил к таковым свое благорасположение.