В описаниях первоначального Петербурга, акцент обычно ставился на преобладании довольно простого, ремесленного населения василеостровской «Французской слободы». В конце века, Георги также отметил, что «французских купцов здесь мало, но тем более часовых мастеров, поваров, волочесов и других художников и ремесленников, иные суть домашние учителя или слуги». Не отрицая такого характера «слободы» вовсе, ошибкой было бы забывать и о том, что тут жило немало первостатейных деятелей культуры. Архивные документы свидетельствуют о том, что во «Французской слободе» жил главный архитектор петровского Петербурга Доминико Трезини. В течение некоторого времени, его соседом по дому был один из ведущих французских скульпторов, Никола Пино. Вместе они наняли для обучения своих детей некого одного пастора, которого тут же и поселили. Недалеко отсюда, в пределах все той же «Французской слободы», поселился в собственном доме, полученном им в подарок от Петра I, и замечательный живописец, уроженец Марселя Луи Каравакк, оставивший благодарным потомкам портреты многих членов царской фамилии, а также и царедворцев.

Впечатления от живого общения с обитателями «Французской слободы», расселившимися с течением времени по пространствам «петербургской империи», внесли существенный вклад в формирование образа французов как культурных партнеров, сложившегося в менталитете россиян. Отнюдь не такие близкие, как немцы или поляки – мы говорим как о географическом положении соответствующих стран, так и психологическом строе их уроженцев – они пришлись к месту в нашей картине мира. Легкие на подъем, влюбчивые, смешливые, живые, нередко поверхностные (во всяком случае, не склонные к натужным метафизическим раздумьям), острые на язык, знатоки и приверженцы «бонтона»… Мы даем эти характеристики лишь эскизно: читателю не составит труда их продолжить, а историку – иллюстрировать анекдотами и карикатурами. Ничего этого в русском национальном характере испокон веков не было – но в подсознании все эти черты присутствовали. В соответствии с законами массовой психологии, соответствующие характеристики и были перенесены на носителей той культуры, которая для того больше других подходила. В результате этого, совсем непростого процесса французы заняли заметное место в картине мира, выработанной народным духом россиян «петербургской империи».

Масонство и мартинизм

Главные толки петербургского масонства екатерининского времени объединялись тремя ступенями первоначального, «иоанновского масонства». Но если круг Елагина на том останавливался, то сторонники Рейхеля дополняли «староанглийскую систему» ступенями более высокого высокого посвящения – шотландскими, или, как у нас в старину говорили, «екосскими» градусами, которые, были в основных чертах выработаны во Франции. Вот, таким образом, основной канал систематического воздействия французского мистицизма на отечественную масонскую традицию.

Нужно сказать, что очарование «французской системой» отнюдь не было всеобщим. Кому-то не нравилось большое количество степеней, разработке которых французы предавались с особенным рвением. Были и те, кто не видел большого смысла в разжигании «между циркулем и наугольником» намерения отомстить за средневековых тамплиеров. Все это хорошо отразилось в рукописи одного из наших масонов, участника декабристского восстания Г.С.Батенькова: «Французы, по побуждению своей фантазии, изобрели более 30 степеней, различают их только расширением и сложностью приемного ритуала и названиями, почти каббалистическими, не внося ничего существенного в работах… Французский ритуал высших степеней наполнен напоминаниями о тирании Филиппа Красивого над иллюминатами. Масоны шведской системы признают его характером злопамятства и мести, чего сами никак допустить не могут, предоставляют суд над историей единому Богу и не видят в рядах своих никого, на то уполномоченных. (Всем принадлежит только открытие законов и разумение факта…)».

Были и другие расхождения. Однакоже в общем и целом, для большинства лож, работавших в Петербурге, идея дополнить мистерии «иоанновского масонства» материалом «андреевских градусов» представлялась вполне уместной и плодотворной. Как следствие, «тамплиерско-французское» влияние на отечественный мистицизм приобрело достаточно широкие масштабы. Уже в елизаветинскую эпоху его проповедовал в петербургских салонах барон Генрих фон Чуди, коротко знакомый среди прочих со славным деятелем отечественного просвещения, Иваном Шуваловым (импозантный его дворец стоит по сию пору на Итальянской улице). Молодой Карамзин, получив посвящение в масонские мистерии, принял тайное имя Рамзей. Между тем, баронет Андре-Мишель Рамзей оказал решающее влияние на выработку во французском масонстве первых «андреевских степеней». Шотландский аристократ по рождению, проживший в Париже полжизни, он был тем посредником, через которого древние предания шотландских рыцарей, а может быть, и их тайные ритуалы, стали известны французским дворянам, мечтавшим о возрождении мистерий средневековых крестоносцев. Наконец, ритуалы «шотландских рыцарей» оказали свое влияние на формирование личности полководца Михаила Илларионовича Кутузова. Присоединившись к братству «вольных каменщиков» в поисках душевной крепости, он был проведен опытными наставниками через последовательность степеней «шведской системы», высшие из которых включали ознакомление с тайнами «екосских градусов».

Следующим нововведением, выработанным в рамках сообщества французских масонов, был так называемый мартинизм. Эта доктрина была основана трудами двух знаменитых адептов, один из которых носил испанское имя Хоакин Мартинес Паскалис, а другой был французским дворянином, по имени Луи-Клод, маркиз де Сен-Мартен. Мартинес был каббалист, установивший собственную систему, получившую известность под названием «Обряда Избранных Когенов», или «Ордена Избранных Рыцарей-Когенов Вселенной». Переходя по ступеням его системы – от ученика до «Великого Избранника Зоровавеля» и «Рыцаря Розового Креста» – «человек потока» («l’homme du torrent»), затерянный в вихре астральных и социальных энергий, восстанавливал свое первоначальное положение, предшествовавшее грехопадению, и припадал к источнику вечной жизни. Разрабатывая свою систему и вербуя сторонников, Мартинес не забывал о контактах с другими толками масонства, из которых для него наиболее симпатичной всегда оставалась «андреевская система». В результате длительного обмена официальными посланиями, равно как и неофициальных контактов, «Великий Восток Франции» признал в 1765 году систему Мартинеса и принял самого мистагога с его сторонниками в свою структуру под именем «Французской Избранной Шотландской Ложи» («Loge Française Elue Ecossaise»). Выработанные им теургические формулы и ритуалы произвели на парижских братьев самое выгодное впечатление и с тех пор стали преподаваться в качестве неотъемлемой части высших, магических градусов масонства, которые стали довольно активно надстраиваться над рыцарскими, «шотландскими» степенями. В некоторых французских источниках, восходящая к Мартинесу традиция именуется «синим масонством», наложенным поверх «красного» (андреевского) и «голубого» (иоанновского).

В отличие от Мартинеса, Сен-Мартен был то, что у нас называется «столбовой дворянин». Он принадлежал к старинному местному роду, с детства имел многочисленные связи в среде дворянства и аристократии Франции, служил в королевской армии. Тайны «избранных когенов», когда он случайно узнал о них, поразили бесхитростную душу маркиза и завоевали ее навсегда. Он добился посвящения в орден Мартинеса и прошел под его руководством путь тяжелых инициаций. В 1770 году, он подал в отставку – только затем, чтобы занять пост личного секретаря главы ордена. Теперь он вполне отдался учителю и завершил под его руководством курс каббалистического обучения. И все же сердце Сен-Мартена оставалось неспокойным. Его смущало то, что, уделяя христианскому эзотеризму внимание на низших ступенях преподавания, Мартинес практически устранял его при переходе к высшим ступеням. Кроме того, вкус маркиза решительно восставал против еженощного вызывания «духов бездны», которое сам Мартинес Паскалис считал изюминкой своего учения. В этих условиях, Сен-Мартен исподволь стал работать над собственным вариантом мартинизма, который включал лишь ограниченное количество таинств – прежде всего, «тайное посвящение» («l’initiation secrète») – и отводил основное место медитативному восхождению по ступеням «лестницы мира». Христианский эзотеризм, заимствованный с течением времени из системы Якоба Бёме, завершил эту систему, придав ей тот дух несколько расплывчатой, но возвышенной духовности, который вполне соответствовал темпераменту Сен-Мартена. Следует оговориться, что каббалистическая выучка все-таки не прошла даром. Разъясняя структуру «духовного мира», Сен-Мартен с удовольствием прибегал к числовым выкладкам в духе каббалистической нумерологии, прежде всего, по части мистического значения пятерки, девятки – а пуще всего тринадцати, как «числа натуры». Были в его текстах многочисленные заимствования и из арсенала теоретической алхимии, а именно, в том, что касается «духа ртути», «духа соли» и прочих первоначал мира.