— Останусь, Гриша.

   — Хорошо. У меня есть танк, трофейный, поработаем напоследок, Саша? — предложил Бурмин. — Еще не разучился стрелять из орудия?.. В танковом полку, помню, стрелял ты хорошо.

   — Что ты предлагаешь?

   — Я ведь не намерен оставлять этот рубеж. Хочешь, покажем сорокам, как мы драпаем? — Лицо Бурмина сделалось землистым. — Гаджиев, что там, почему не докладываете? — крикнул он лейтенанту, наблюдавшему за боем через пролом стены. — Санечка, комиссар ты мой сердечный, скоро начнется.

«Ну, завелся Гриша, — подумал Бугров, — теперь не остановишь. Сегодня он какой-то особенный. Придется задержаться здесь».

Через час после начала боя над землей, еще зябкой от холодной росы, повис тяжелый желто-черный полог пыли и дыма. Его рвали снаряды с треском и грохотом, дырявили взрывы бомб, полосовали взахлеб пулеметные очереди, но пробоины и окна тут же вновь оплывали, затягивались, и желтый полог не пропускал ни солнечного луча, ни струйки свежего воздуха. Это была жаровня, в которой люди, обливаясь потом и кровью, молотили друг друга, не зная ни страха, ни усталости. Немцам нужно было выйти к проливу, выйти для того, чтобы увидеть край земли, за дни наступления показавшейся им бесконечной, выйти на этот край, чтобы вздохнуть наконец без тревожного ожидания смерти, которая так густо вихрилась на их пути...

Посланный в роты для уточнения обстановки лейтенант Гаджиев возвратился только в полдень. Лейтенант как бы выдавился из черно-желтого массива белозубым чертиком, весь продымленный и пропитанный гарью. Он доложил:

   — Капитан Шатров просит поддержки. Он со своей ротой все еще в садах. Ему требуется поддержка, иначе немцы обойдут нас слева.

Бурмин бросил взгляд на танк, приткнувшийся к заводской каменной ограде. Резервы были исчерпаны, остался только этот трофейный танк. Бурмин крикнул водителю, чтобы тот заводил. Из башни высунулся рыжеголовый боец, с досадой в голосе бросил:

   — Нет же его, товарищ майор, еще вчера раненого отправили...

   — Да, да, Сазонов ранен, — вспомнил Бурмин. — Как же быть! Гаджиев, где твоя гвардия?

   — Там! — махнул рукой лейтенант в сторону садов, объятых огнем: тягучее пламя свисало с веток, кровавыми каплями падало на землю, с треском пожирало остатки плетней ограды.

   — Там разведчики, — повторил Гаджиев.

   — Понятно! — Лицо Бурмина стало совсем черным.— Саня, ты как, стрелять из танка можешь? — Он, схватив бурку, подбежал к танку. Теперь, после Сазонова, только он мог управлять трофейным танком.— Бугров! И ты, Гаджиев, садитесь! Шатрова поедем выручать... Бежать не будем, Санечка, — сказал Бурмин, когда Бугров занял место наводчика, а Гаджиев устроился возле пулемета. — Не мазать, бить только наверняка, — выговорил Бурмин жестким, приказным голосом.

Бугрову стало не по себе: «Понесет его сейчас безумная натура, никакая вожжа не остановит».

Танк крутнулся на месте и, ревя, сиганул через кювет, ходко пошел, огибая огненный омут садов. Длинные, жилистые руки Бурмина сразу срослись с рычагами управления: он, как бы неся тяжелую машину, вертел ею с упоением и страстью, бросал танк на такие препятствия, на которые в условиях тактических учений никогда не осмелился бы послать.

Обогнув горевшие сады, Бурмин вывел машину на небольшую равнину, по которой шли немецкие пехотинцы, шли во весь рост, уперев в тощие животы автоматы.

— Гаджиев, Бугров! — закричал Бурмин. — Огонь!

Но они уже стреляли, и Бурмин видел, как гитлеровцы, роняя автоматы, разбрасывали руки, падали то сразу плашмя, то, спотыкаясь, клевали головой землю, то, словно опьянев, делали круги и уже потом, приседая, ложились тихо, без крика.

Бурмин пропахал танком вдоль вражеских цепей, развернулся, чтобы проложить вторую борозду, и увидел в ста метрах на пригорке гнездовье вражеских орудий. Хоботки орудий покачнулись, и он понял, что сию минуту ударят по танку не одним, а несколькими снарядами, и что Бугрову, который уже открыл по ним огонь, не справиться с вражеским гнездовьем, и что только он может спасти экипаж и машину. Решение созрело мгновенно: бросить танк в гущу бежавших назад немецких пехотинцев. Выжав предельную скорость, он нагнал обезумевшую толпу, вошел в нее и некоторое время вел машину тихим ходом. Немцы бежали спереди и сбоку, недоверчиво оглядываясь на свой танк, Бурмин видел их лица, искаженные и страхом и беспомощностью. Один верзила в очках, с засученными по локоть рукавами, все пытался сцепить связку гранат, но Бурмин прибавлял скорость, и немец, оглядываясь, что-то кричал, показывая на танк.

Вражеская пехота все же залегла, и танк скова оказался один-одинешенек. Немцы взяли его под прицельный огонь. Разрывы снарядов гонялись за ним, но никак не могли догнать: Бурмин бросал танк то вправо, то влево, то мчался по прямой.

   — Григорий! — кричал Бугров. — Поворачивай. Сумасшедший, куда прешь!

Бурмин не отзывался. В смотровую щель он опять увидел знакомое гнездовье орудий, понял, что зашел с тыла, что немцам потребуется немало времени, чтобы развернуть свои орудия в сторону танка, и, наконец, что он может опередить их.

   — Санечка, смоли!

Бугров выстрелил раз, другой. Прислуга метнулась, посыпалась в щели. Григорий поддал газу, и танк, преодолевая щели, ударил лбом в хоботистое, похожее на какую-то птицу орудие. Бурмин лишь увидел полет колеса, прочертившего желтое небо. Тут же вновь развернул танк; орудие надвигалось быстро и на какое-то мгновение закрыло собой и землю и небо. Танк содрогнулся, высек гусеницами огонь, и опять Григорий увидел землю, выскочил на маковку взгорья и, не задерживаясь там, повел машину в очередной таран, теперь уж на орудие, успевшее развернуться стволом в его сторону.

   — Гаджиев, огонь!

Пулемет рыкнул короткой очередью и тут же захлебнулся.

   — Кончились боеприпасы, — сообщил Бугров.— Гони под гору! Григорий, не теряй разума!

Хобот вражеского орудия дохнул огоньком. Снаряд чиркнул по башне. Бурмин отметил: «касательный»— и, не сбавляя скорости, опрокинул орудие: оно, став на дыбки, повалилось набок, потом, перевернувшись раза три, легло на «спину» и шибко засеменило резиновыми лапками. Григорий дал крутой разворот, намереваясь расплющить чудище, подергивающее короткими ножками, но в это мгновение полыхнуло впереди, процокали осколки по покатому лбу танка. Григорий налег на правый рычаг, и танк ринулся в сторону. Он шел ходко, и оттого, что машина бежала, утрамбовывая под собой землю, Бурмин понял, что взрыв не повредил гусеницу, что «бегунки» исправно бросают тралы и мотор по-прежнему несет стальную махину. И оттого что все было в порядке, ему страшно захотелось вернуться и начисто доконать, разорить проклятое гнездо немецких артиллеристов. И он повернул бы, несмотря на то что Бугров, трезво оценив обстановку, настойчиво требовал выйти из боя, но как раз в то мгновение, когда Бурмин напружинил правую руку, чтобы развернуть танк, из-под земли брызнули огненные фонтаны. Снаряды ложились вокруг, и уйти из этого опасного ожерелья было почти невозможно. Но Бурмин все же нашел подходящую щель, направил исхлестанный осколками танк в щербатинку, узкой улочкой выскочил на захламленный пустырь. Бурмин выключил мотор, вышел из машины. Позади, там, где маячил прибрежный поселок, стрекотали пулеметы, звонко тюкали пушки, а здесь, на пустыре, и вокруг было тихо и безлюдно, похоже, что этот кусочек земли противник обошел. Из танка вылезли и Бугров с Гаджиевым. С минуту они смотрели на Бурмина, как на диковинку, не зная, что сказать этому хмельному от боя человеку.

   — Орудие заклинило, нельзя вести прицельный огонь, — робко доложил Бугров. — Придется пешочком выбираться отсюда.

И опять Григорий Бурмин слился с танком. Обогнув кружным путем горевшие сады, он вывел машину на равнину, жадным взором окинул пространство. В поле зрения попалась дымящаяся походная кухня, возле которой толпились немцы. Он мог бы их обогнуть, проскочить небольшой лощиной, но пронеслась мысль о том, что «враг спокойненько ужинает» в то время, как он, Григорий, задыхается в нагретом танке, задыхается потому, что думает о тех, кто сейчас осваивает узел сопротивления, чтобы здесь окончательно остановить врага. Григорий направил танк на таран, влетел в живую гущу, легко, словно консервную банку, сплющил кухню и помчался дальше, оставляя за собой кровавую рябь следа. Но Бурмин этого не видел, он лишь догадывался, что проехался прочно, что под гусеницами ничто не уцелело — ни кухня, ни немцы, попавшие под раскаленный и тяжелый танк.