Хотел нимб[23] вокруг головы святого писать – не дотянуться. Подлез между стеной и иконой, плечом подвинул, икона на пол по спине и соскользнула. Тяжёлый кипарис по уху черябнул, по плечу, да больно так. Помолясь, ложился плашмя на пол около иконы, макал кисть в яичную темперу[24], закрашивал нимб. Держать на весу голову было тяжело. Уставал, кисть дрожала. Утыкался лбом в пол, отдыхал.

К обеду стала отниматься шея. В мастерской становилось всё жарче, рубаха на спине намокла от пота. Прислонился лбом к прохладной доске и уснул, как провалился. Очнулся оттого, что над ухом дико мяукала кошка, теребила когтями рубаху. Поднял голову и ахнул: лик иконы сиял багрово, будто живой, дышал бегучими тенями. Гриша повернулся к окну: крыша дома напротив топырилась космами огня. На дорогу огненными птицами летели клочья горящей соломы. Тогда только услышал звон колокола, крики. Страшно потрескивала крыша на мастерской. «Камыш загорается. Щас как полыхнёт, выбраться не управлюсь…», – подкатился к порогу, головой отворил дверь. Оглянулся, сделавшийся багряным святитель будто глядел с пола ему вслед с любовью и прощением. Григорий котма вернулся. Зубами стянул с полатей домотканое одеяло. Положил рядом с иконой, расправил за углы. Камыш на крыше трещал всё дружнее. Звенели ведра, бегали люди. В мастерской сделалось дымно. Кошка то выбегала за дверь, то возвращалась – мяукала дико, звала на улицу. Будь её сила, ухватила бы хозяина как котёнка за шиворот, вынесла наружу. Уж всё горит, а он около иконы по полу катается. Рот раскровянил, хотел икону за угол зубами на одеяло затащить, никак. Доска толста, в рот не лезет.

Лбом, подбородком додвигал икону до порога. Она торцом в край упёрлась и ни в какую. Дым в глотку набился, не продохнуть. Слёзы градом. В мастерскую никто из мужиков особо и не рвался. Бабы видели утром Афоню и будто Гришка-обрубок был с ним. Едучий дым шубой стлался по полу, ел глаза. Текли слёзы. Снаружи трещало. Сухо щёлкая, лопались от жара оконные стёкла. Пламя заныривало вовнутрь, лизало стены. Минута, и мастерскую затопит огонь.

– Хан, окаянный Бердыбек, не сгубил тебя, отче, неужто теперь сгоришь? – в отчаянии вскри чал Григорий, повалился на пол, упёрся лбом в торец иконной доски, что есть силы, толкнул через порог в сенцы. На расстоянии голубиного крыла увидел он благодатный лик святителя. Ком одеяла на полу тлел. Григорий, разрывая рот, захватил-таки край иконы зубами и, пятясь, задыхаясь в дыму, мелкими шажками волоком потащил к сенной двери. «Он, милостивец, сам шёл за мной», – скажет потом Григорий отцу Василию.

Крыльцо занималось огнём. Стелившийся по двору дым отогнало ветром, мужики, тушившие пожар, увидели на крыльце Григория с иконой в зубах. Первым к нему кинулся отец Василий. Вид его был страшен. На чёрном от копоти лице вздувались волдыри от ожогов, обгорелая борода, по-рыбьи голые, без ресниц и бровей, глаза.

– Цел. Слава Богу, цел. – Обхватил крестника поперек туловища, сопя от натуги, стал спускать с крыльца.

– Не то творишь, крёстный, – Григорий ужом вывернулся из рук. – Я сам. Икону бери!

Подбежавшие мужики подняли на руки и изографа, и икону, отнесли к колодцу. Под порывами ветра пламя живым зверем кидалось на людей. Отец Василий обеими руками взял за края икону, поднял над головой.

Светозарный вызолоченный огнём лик святителя возвысился над головами павших духом мужиков. Черневшая на лбу у образа угольная полоса как бы говорила о том, что святой чудотворец вместе с ними тушил пожар.

– Ребяты, кто смеляк, лезьте на крышу, разбирайте, чтоб огонь на избу не перекинулся, – кричал староста, лысый крепкий старик в валенках.

Из толпы вывернулся едва не сгоревший сонным в своей избе Филяка. Часа не прошло, как отец Василий выволок его, полупьяного, из огня, и вот уже он, опалённый, с вывернутыми красными глазищами, рухнул на колени в грязь перед иконой.

– Дозволь, отче Василий, хоть следок у святителя облобызать. – Приложился к иконе, встряхнулся по-собачьи всем телом. – А теперь лейте воду мне на голову! Не успел никто и глазом моргнуть, как на крыше избы заметалась в дыму его рваная рубаха. Филяка багром поддевал подаваемые снизу вёдра с водой, плескал в огонь. Клочья горящего камыша летели на избу, падали во двор, на головы людей.

– Слазь! Прыгай, сгоришь! – кричали Филяке. Его фигура то и дело пропадала в клубах дыма. Когда он спрыгнул, у него тлела рубаха, дымились на голове волосья.

– Лей, сгорю! Лей, – ревел он.

Мужики забегали в избу, тащили иконы, срывали занавески, хватали одёжу, постель… Скоро огромной свечой пылала изба. Страшучий жар не давал подступиться. Вода в колодце кончилась…

Григорий стоял в стороне, на бугорке, рядом с лежавшей на земле иконой митрополита Алексия. Шептал молитву. Всё его внимание было захвачено созерцанием страшных по силе и яркости красок огня и дыма. Невидимая гигантская кисть взбугривала чёрную завесу дыма, опушала серым, мешала их с багровыми клубами, добавляла ослепительно яркого соломенного сияния.

…Восемнадцать дворов пожар, как корова языком, слизала. И то хорошо, ветер стих. А то бы вся Селезнёвка дотла выгорела. Через три дома на четвёртый клочья горящей соломы закидывало. Дотемна в настоянном гарью воздухе разносился бабий вой. Выкатилась из-за вётел багровая, будто раскалённая пожаром, луна. Захлёбисто ревели, не узнавая обугленных, блестевших в лунном свете подворий вернувшиеся из стада коровы.

У Журавиных на месте мастерской – чёрные оплывшие саманные стены. Страшно торчала из ощетиненных, обугленных брёвен печная труба. Афоня вернулся, когда и угли на пепелище потухли. Только и сказал: «Погрели Богу ноги». И заплакал горько.

Ужинали на погребке при свече. Покрыли тряпицей перевёрнутое кверху дном корыто, в котором рубили капусту. Поставили на неё корчагу с квасом, накрошили туда хлеба. Помолясь, хлебали тюрю. Афанасий кормил сидевшего слева Григория. Краем ложки привычно ловко убирал прилипавшие к его губам лепестки петрушки.

Ночевать расположились тут же, на погребке. Григорий попросил Афоню постелить сена в снятую с колёс старую телегу. Лежал на спине, улетал мыслями в сверкающую бездну неба. Вспомнилось, как мать говорила: «Старый месяц Бог на звёзды крошит». Улыбнулся: «Крошки. А кто из этих крохоток выложил Большую Медведицу, Лебедя, Рака…

И опять мысли возвращались к пожару. За что Господь попустил попалить дома? Наказал за грехи?.. Зачем посылает засуху, голод. Обрекает людей на страдания? Из Любви?.. Отец Василий говорил давеча, что Он расплавил в огненном искушении избранных своих, чтобы очистить и обратить к себе. И что, все испытания и скорби имеют целью спасение души человеческой?..

Сбив с мысли, темноту неба наискось полоснула падающая звезда. И будто тот огненный росчерк явил ответ: «Пашем, сеем, жнём, молотим. Варим еду, шьём одёжу. Всё для ублажения тела. Укрепляем темницу души. Господь, как неразумным детям, посылает нам невзгоды, чтобы через страдания телесные мы очистились и возвысились душой. Обрели любовь…».

С этим он и заснул. И тогда явился из темени белый, как снег, голубок. Опустился на край телеги, у изголовья.

В открытые окна с пальн и до слуха императора доносились взвизги Ксении, хохот Сандро[25], возгласы Ники. Они швыряли друг в друга каштанами. Ксения и Ники против Сандро. Император полусидел в постели, откинувшись на подушку, набитую сухими лепестками роз – подарок Бухарского эмира. Он чувствовал на руках и ногах незримые гири болезни, но был спокоен. Взвизги недавно выданной замуж дочери, молодая радостная жизнь молодёжи обтекала его, как река камень. Впервые он почувствовал дыхание смерти на охоте в Спале, когда в пяти шагах мимо прошёл олень. Зверь его не боялся. Природа уже не числила его в живых. Жизнь заканчивалась, оставался долг. Он, лёжа, выслушивал доклады министра двора Фредерикса о состоянии царских финансов, о винных погребах в скалах, куда стала поступать вода… Беседовал с наследником о делах государевых. Внутренним зрением он видел, что Ники витает мыслями где-то у берегов Англии с Алекс, и уже не раздражался: «Будет счастлив государь, счастлива будет и Россия…».