"Март, весь покрытый своей броней, держал в одной руке меч, в другой дощечку с надписью, где можно было прочесть: "Я начинаю год, я воин брани; не забывайте, что надо идти на врага". За ним следовал Апрель, пастух, гнавший свои стада; в одной руке у него была палка, в другой бумажка с надписью: "Я веду и стерегу на пастбище бесчисленные стада, и мне радостно смотреть, как резвятся и прыгают ягнята". Май в виде прекрасного юноши, на голове венок из цветов, в руке роза. Он говорит: "Пользуйся прекрасным временем года, если ты мудр; не давай пройти прекрасным дням, не увеселяясь ими". Июнь, широкоплечий муж с голыми руками, пригоршни полны разноцветными цветами. Он говорит: "Я живу в лучшее время года, я пью благоухание всего разнообразия цветов". Июль нагой; на голове у него венок из колосьев; в одной руке он держит серп, в другой сноп; он говорит: "Я жну плоды земли, посеянные в труде". Август словно задыхается от зноя, и надпись на нем восхваляет купанье и прохладные воды, освежающие и утоляющие жаждущих людей. Сентябрь собирает виноград. Октябрь охотится за птицами. Ноябрь является в образе пахаря: у ног его хлебные зерна для посева. Декабрь одет в тяжелый плат, и в руке у него посох. Январь - смелый охотник; за ним бежит его собака; на руке он держит сокола и говорит: "Охотник не садится, он ждет случая бежать на охоту". Февраль представлен в образе старца с грелкой в руке; он говорит: "Я греюсь, потому что холодно; никто не может меня в том упрекнуть, видя, как я стар".

Романы Продрома и Евстафия заключают почти такие же описания цикла месяцев, равно и в византийских рукописях легко найти изображения, подобные фигурам, описанным в этой поэме. Они, во всяком случае, представляют резкое отличие с западными изображениями тех же аллегорий - с этой стороны поэма, безусловно, имеет характер византийский.

Византийской же является в ней и любовь к природе, какую мы уже отметили также в романе Дигенис Акрит и в романе Белтандр. В стихах нашего автора беспрестанно попадается описание прелестных пейзажей, таких, какие всегда любили жители Востока, с обилием растительности и цветов, высоких деревьев и свеже-{442}струйных текучих вод, причем перед глазами читателя возникает представление превосходного произведения искусства, "созданного руками художника". Действующие лица романа глубоко чувствуют прелесть такого пейзажа: "Если бы человек, - говорит Ливистр, - мог поселиться на такой поляне и проводить все дни своей жизни в таком обворожительном месте, он не желал бы больше рая". Прекрасный пейзаж может заставить их забыть всякие горести, и они любят соединять близкую им природу со всеми переживаниями или треволнениями. "Горы воздыхают, - говорит Ливистр. Долины скорбят вместе со мною; плачут берега, растроганы равнины; придорожные деревья, тесные ущелья вняли моей скорби и стонут вместе со мной". И Клитов вторит: "Деревья шумят, говоря о моей скорби, луга - о моей тоске, реки повторяют мои слезы, холмы - мои стоны".

Точно так же и роскошь дворцов, дворца Эроса со всеми его чудесами, дворца Ливистра с его внутренними покоями, представляющимися "уголком рая", приводит на память византийское великолепие. Равно и обычаи императорского двора, очевидно, послужили образцами при описании церемоний. Когда отец Родамны делает Ливистра своим соправителем, "он посылает, - говорится в поэме, - четверых своих архонтов, которые несут круглый щит, и, посадив на него героя, поднимают высоко щит и приветствуют прежде всего Хриса-автократора, затем Ливистра: "Многая лета, - восклицают они, - царю Ливистру". Когда герой, по возвращении в свою страну, среди празднеств принимает бразды правления, к музыке органов, к барабанным фанфарам и рогам присоединяется ритуальное приветствие: "Ливистру, великому царю славной земли Аргирокастрона и царю земли Ливандрской, Ливистру и прекрасной Родамне, славной и милостивой царице, многая, многая лета". Точно так же поступали в покоях Священного дворца, когда собрание придворных сановников, сенат, войско и народ приветствовали и праздновали восшествие на престол нового императора.

Несомненно, общество, какое описывается в романе Ливистр, утонченнее, изящнее общества, выведенного в истории Белтандра. Любовь по-прежнему играет в нем главную роль, является главной приманкой рыцарей; но эта любовь уже является настоящей наукой, имеет свои законы, свои ненарушимые правила, какие должен соблюдать посвященный, начиная с того дня, как принял служение любви. И несомненно, что у трубадуров и миннезингеров легко можно найти подобное же представление о любви и подобную же утонченность в области нежных чувств. Но бесподобные любовники греческого романа действуют в обстановке чисто вос-{443}точной. Встреча Ливистра и Родамны с вавилонским купцом прямо взята из жизни, и подобные сцены разыгрывались нередко в Азии на больших дорогах. Приезд Клитова к содержательнице гостиницы напомнит всякому знакомому с Востоком сцену, веками повторяющуюся там неизменно: "Сойди с коня, путник дорогой, - говорит хозяйка, - ты найдешь тут кров, где можешь отдохнуть, стойло, куда поставить твоего коня, баню, где ты омоешься. Я хочу только, чтобы ты обещал мне одно: ты должен рассказать мне, что делал, что слышал, что видел на белом свете". Это все подлинные черты, тонко и верно подмеченные, придающие роману особый оттенок, и на всем этом лежит чисто восточный отпечаток.

Так, литература подтверждает нам то, что мы знаем из истории. От столкновений с Западом византийское общество изменилось лишь внешним образом. Само собой разумеется, сближение двух цивилизаций, явившееся следствием крестовых походов, ввело на Востоке некоторые латинские обычаи; само собой разумеется, высшие классы греческого общества, с давних пор привыкшие к рыцарским идеям и нравам, охотно усвоили некоторые моды и некоторые привычки Запада. Тем не менее суть оставалась той же, чисто византийской. И это видно еще яснее, если от мира придворного и от знати мы обратимся к той части общества, которая представляет в собственном смысле слова народ. Этот народ, как было выше показано, не чувствовал ничего, кроме ненависти к иноземным монархиням, ставшим царицами в Византии по политическим соображениям; этот народ, поддерживаемый духовенством, питал лишь недоверие и презрение ко всем попыткам, имевшим целью сблизить его с Западом. Несмотря на усилия монархов, несмотря на политические требования, никогда эти два враждебные друг другу мира не могли ни взаимно проникнуться, ни понять друг друга. Это было, быть может, несчастьем для Византии в том смысле, что латиняне, настроенные против нее, остались равнодушными ко всем ее затруднениям и к ее гибели. Но, с другой стороны, это позволило ее цивилизации сохранить за собою свою оригинальность и самобытность, так сильно привлекающие к ней и останавливающие на ней внимание историка наших дней. {444}

ПРИМЕЧАНИЯ

Часть первая

1 Rambaud. Imperatrices d Orient. - "Revue des Deux Mondes", 1891, t. I, p. 829.

2 Rambaud. Op. cit., p. 838.

3 Подробности о жизни Феодоры читатель найдет в монографии, напечатанной мной под заглавием "Феодора, императрица Византийская" (Париж, 1904). Но мне представилось, что читатель был бы удивлен, если бы в этой галерее византийских цариц не нашел хотя бы небольшого очерка об этой знаменитой монархине.

4 Следует прибавить, что в одном месте Житий восточных святых, к сожалению, недостаточно ясном, Иоанн Эфесский, знавший хорошо императрицу, называл ее довольно грубо, но, по-видимому, без упрека: "Феодора, публичная женщина". Если перевод слов ec toy porneioy, какими Ланд передает сирийский текст, точен, то этот текст одним словом подтверждает суть того, что так пространно рассказано Прокопием.

5 Относительно этих двух эпизодов отсылаю читателя к двум главам моей книги, озаглавленным: "Феодора и Иоанн Каппадокиец" (с. 173-190) и "Феодора и Велизарий" (с. 191-216).