Можно было, конечно, составить букет из клевера, мать-и-мачехи, лаванды, иван-чая и других полевых трав. Но у Шульги была идея получше. Искать васильки среди колосящейся ржи довольно просто. Нужно, отойдя немного вглубь, раздвигать сухие, шепоткие стебли с перезревшими колосками и внимательно смотреть под ноги. Цветки попадаются редко и растут чаще всего по одному.

Проволочные ножки васильков были ломкими и вырывать приходилось двумя руками, придерживая у корней. Лепестки — тонкие и трепетные, как крылья бабочки. Казалось, если зажать их между пальцами, они, как капустница или как павлиний глаз, оставят свою пыльцу на коже. Когда букет стал большим, издали можно было подумать, что у Шульги полные ладони синих экзотических мотыльков. Он скажет ей: «Здравствуй, милая». И обнимет. Хотя нет, так слишком пафосно. Просто — «здравствуй». И посмотрит в глаза. И без всей этой клоунады с выуживанием букета из-за пазухи. Васильки будут у него в руке. Он скажет: «Здравствуй», — протянет васильки и обнимет. Нежно, едва касаясь талии, плеч. «Здравствуй». И все. «Здравствуй» — лучше, чем «здравствуй, милая».

Шульга брел по растрескавшемуся асфальту умершей деревни с пучком пронзительно-синих васильков. Если дом жив до тех пор, пока у него есть хозяин, населенный пункт — село, деревня, хутор, живы до тех пор, пока хотя бы один мужчина дарит там цветы женщине. Позади остались руины клуба с призрачной библиотекой, хата Грини, брошенный дом с покинутым гнездом аиста на крыше.

Он скажет ей, что однажды он обязательно вернется. Хотя нет. Как бы ни было. Как бы грустно, блядь, ни было. Не надо врать. Врать не надо. Вместо этого он просто обнимет. Скажет «здравствуй» и обнимет, извиняясь — и за то, что не вернулся, и за то, что не вернется. Да, не вернется. Обнимет и — перед тем, как попрощаться и тронуть губами щеку, произнесет: «Люди не расстаются навсегда». Потому что люди никогда не расстаются навсегда. Встретятся. Когда-нибудь обязательно встретятся. И — пусть не ждет. Не надо его ждать. Он не достоин. И ему не надо. Он забудет ее. Вот так, блядь, да. Забудет потому, что даже если останется жив — жизнь у него будет совсем другая. Но — люди никогда не расстаются навсегда.

Шульга подошел к Настениному двору и тихо открыл калитку. Вытер глаза тыльной стороной ладони. Улыбнулся — просто и искренне. Расставаться лучше с улыбкой на лице. Заметил, что на двери висит щеколда. Без замка. Это означает, что хозяина дома нет, но он где-то поблизости. Его можно дозваться, если покричать как следует. Шульга молча засунул васильки в петлю щеколды. Так все понятно. Понятно без слов. Люди не расстаются навсегда. И эта фраза — в каждом васильке. На дороге его почти сразу подобрала попутка.

Глава 27

Приближалась осень. Еще зелено все было вокруг, еще не закончился август, а прозрачней стало небо над Глуском, задумчивей бродячие собаки, поэтичней просьбы алкашей дать им денег на чернила. Дворник «Глускжилкоммунстроя» Выричев Николай мел тротуар вокруг клена, под которым собрался целый парламент старух, торговавших кукурузой. Совершенно убрав площадку от палой листвы, дворник Выричев Николай рассудил так: вчера он убирал желтые листья. Позавчера убирал. Сегодня посвятил этому все утро. А завтра он бы хотел взять выходной и не мести тротуар — хотя бы вокруг этого клена. Поэтому, оглянувшись вокруг и убедившись, что его непосредственного начальства из «Глускжилкоммунстроя» не видно, дворник Выричев Николай обхватил ствол клена и начал его трясти. Из кроны посыпались рубиновые и охристые листья, обильно присыпав старух, кукурузу, тротуар. «Завтра бы выпало, а так сегодня уберу», — объяснил дворник старухам и своей совести, взявшись за метлу. Он был единственным дворником в мире, работавшим с опережением мусора.

На противоположной стороне улицы стояла парочка: упитанный, как мадонна на картине у Тициана, молодой человек и тщедушная, вихлявая и напропалую влюбленная в своего избранника девушка. Молодой человек был украшен длинными волосами, которые время от времени величественно поправлял. Из него также торчали бакенбарды.

— Вот не знаю, какую взять, — размышлял он вслух.

— Возьми вареную, — предлагала его спутница. — Съедим прямо сейчас.

— Вареная в два раза дороже, — объяснил молодой человек.

— Так возьми четыре початка сырой. Дома сварим. Юноша задумался. Выпятив свои сочные губы, он покачивал гривой. Возможно, он был музыкант и играл по вечерам в подвале на гитаре подражание какой-нибудь модной десять лет назад группе. Иначе не понять природу обожания, струившегося из глаз девушки. Впрочем, природу женской любви очень часто не понять, поэтому не будем и пытаться.

— Нет. Согласись, хочется прямо сейчас, — выдавил он. — Сейчас бы ее так хрясь и съесть.

— Тогда давай вареную возьмем, зайка, — гладила его по волосам девушка.

— Но она, во-первых, дороже, во-вторых, что мы, как колхозники будем? Идти, есть.

— Зачем идти? — девушка почесала нос о грудь своего спутника. Грудь как раз где-то в месте чесания плавно переходила в живот. — Мы вон в скверике сядем.

— Тем более. В скверике. Как колхозники. Кукурузой давиться.

Молодой человек поправил волосы и посмотрел своими бюрюзовыми глазами на небо, напоминая самому себе Ника Кейва на обложке альбома «Ботменс кол».

— Тогда бери сырую и пошли, — предложила беспомощно влюбленная девушка.

— Не, ну понимаешь, эти бабули ее в печи томят. По пять часов. Она так распаривается, вкусно. Прям страх.

Все это он говорил ровным голосом, как будто интонировать ему не хватало сил: он был уже уставший от жизни. Парочка перешла на другую сторону улицы, став ближе к разложенным вдоль дороги початкам.

— Женщина. Дайте нам две вареных, — попросила девушка скороговоркой. — Получше, покрупней, не перезрелых. Так, чтобы беленькие были, сладкие, — быстрота ее речей как будто компенсировала млявую черепаховость спутника.

— Да погоди ты. Не торопи. Не надо нам пока, — остановил старушку жестом юноша. Было видно, что он настроен покапризничать.

— Так чего тебе хочется, Кеш? — заглянула ему в лицо юная леди.

— Я вот не знаю, — лениво потянулся Кеша. — Понимаешь, она вареная вкусная, но там же гепатит может быть.

— Так я тогда сырой куплю. Дома помоем как следует перед тем, как сварить.

— Не. Ну ее, сырую! С ней таскаться. Когда мы до дома дойдем? Мы ведь не прямо сейчас домой. Только вышли. На промэнад. Что мы будем с ней ходить. И смотри: ее варить сорок минут. Минимум. А лучше часа три. И вот она будет булькать, пахнуть.

— Женщина, покажите, пожалуйста, что у вас есть вареного, — попросила спутница Кеши. — Я сама взглянуть хочу.

Старушка, возле которой стояла парочка, послушно раздвинула несколько слоев полотенец, в которые была замотана кастрюля, приоткрыла крышку. Внутри оказались источающие дивные ароматы початки.

— Гляди, зайка, какая вон та классная, — предложила девушка.

— Нет! Она перезревшая! Не угрызу. Что ты хочешь, чтобы я зуб сломал?

— А вот та? Давай ту возьмем. И еще одну какую-нибудь выберем.

— Нет! — брезгливо кривил наливные губы Кеша. — Та слишком белая! Безвкусная будет. Водянистая.

— Так мы кукурузки возьмем или нет, зай? Стынет ведь у тети!

Кеша не ответил, потому что рядом с кленом и старушками притормозил большой черный автомобиль с российскими номерами. Автомобиль был не известной глусчанам марки и вместо простых и знакомых логотипов — кружочек «БМВ», много кружочков «Ауди», четырехугольник «Сеата» — имел на капоте сложную пентаграмму явно сатанинского вида. Автомобиль был из разряда тех, которые, когда движутся медленно вдоль тротуара, выглядят более зловеще, чем когда летят по встречной с превышением скорости в два раза. Более всего своей мрачной торжественностью, своими хромированными ручками и лакированными черными дисками он напоминал гроб де-люкс для великана.

— Знаешь. Ну ее к черту эту кукурузу, — сказал вдруг юноша беспокойно. — Я понял, что мороженого хочу.