— Я тоже в техникум поступила.

Подружки разглядывают платья друг друга, подписывают друг другу карточки. Потом костромская Галя на обрывке листка показывает, как думают перестроить откормочный лагерь в совхозе, как будут подвозить воду, где будет храниться силос…

В разговор вступает третий участник встречи — Александр Верещако. По строительству он может дать лучшие рекомендации — техник-строитель, секретарь комсомольский в колхозе!

Саша солидно рассказывает, сколько коровников, сколько птичников, сколько домов построено и будет построено.

— Года три назад моя профессия в колхозе была без надобности. А теперь в штат взяли…

Без нашего брата-строителя теперь ни шагу…

— Выступать будешь?

— Погляжу. О строительных делах стоит сказать…

Вот так протекал утренний разговор, записанный на десятом этаже московской гостиницы. Трое друзей, трое молодых деревенских хозяев знакомились, готовились к большому разговору на комсомольском пленуме.

_{9 февраля 1961 г.}

В трех шагах от берлоги

Первый раз я услышал о нем в Иркутске. За столом у охотника ели медвежатину, говорили о медведях, о медвежьей охоте.

— А Мельникова знаете? — спросил немолодой соболятник с отметкой звериной лапы на голове. — Ну-у!.. Это же бог по медведю…

Вернувшись в Москву, я стал разыскивать «бога». Это оказалось нетрудным делом: Мельникова в Москве знает каждый охотник. Но «бог» несговорчив:

— На охоту? А вы знаете, это совсем не плюшевый мишка, — рычал в телефонную трубку насмешливый голос. — Нет. Никого не беру… Раз десять звонил, уговаривал. Ни в какую! Я готов был уже плюнуть, как вдруг он сам позвонил, в полночь:

— Вы, как медведь, упрямый… Ладно, беру. Приезжайте…

Зовут его Павлом Григорьевичем. Небольшого роста, коренастый, с густым хриплым голосом, спокойный и добродушный. Здороваясь с ним, я улыбнулся:

— Вы ведь и сами на медведя похожи…

— Ладно, ладно, держи мешок…

Укладываем банки с консервами, ветчину, патроны с пулями «дум-дум». Веревка, буханки хлеба, ножик, порошки от кашля (чтобы не спугнуть при подходе), кассеты с пленкой, сахар, спички, иголка с ниткой… В боковой карман Мельников аккуратно кладет бинты и склянку с йодом.

— Необходимо?

— Все может быть… Вот почитайте…

Расправляю у лампы измятый листок, доставленный почтой из валдайских лесов от старого охотника Семена Леонтьева: «…Очень зол. Ростом — годор пять-шесть, не больше. Но лютый!.. Летом трем коровам хребты сломал, в казенную лошадь вцепился — почти до самой сторожки висел на гриве. Бабы за клюквой с опаской стали ходить: того и гляди насядет… На овсах стрелял его дважды, но, видно, глаз начал шалить. Ушел. Верст за двадцать ушел. К осени опять объявился. Двух лосей порешил и телушку у кума Митрохи…

По первому снегу я его выследил. Хитер зверина! По своему следу задом шел, потом — прыг в сторону шагов на семь… В поваленной осине берлога! Середина сопрела, так он в дупле. Приезжайте. Будет охота!»

— Да, совсем не плюшевый мишка, — подумал я вслух, сворачивая письмо.

— Совсем не плюшевый, не плюшевый, — подтвердил помогавший нам снаряжаться старик с большим носом и бороденкой, как у Христа. — Вот, извольте полюбопытствовать, — старик закатал рукав и показал шрам выше локтя, — при старом еще режиме зубов отведал. Князь Оболенский струсил, ружье уронил, я, как егерь, выручать кинулся. Ну, и встретились… Слава богу, ножик хороший случился…

Сборы закончились под самое утро. Перед дорогой легли вздремнуть. «Медвежий бог» сладко храпел, а я считал цветы на обоях и силился представить себе берлогу… Мы спим, и он спит. Толстый от лосиного мяса… Как это он может забраться в дупло? Правда ли, что лапу сосет?.. На севере медведя умкой зовут. И правда ведь умный — задом по своему следу вернулся…

Наконец засыпаю. Снится валдайский лес, снится охота. Подкрались будто к берлоге — пустая! В берлоге… медвежья записка: «Дураки. Ни пуха вам, ни пера»…

…Пятнадцать часов трясемся в кузове попутной машины — едем к Валдаю…

* * *

Деревенька на краю света. Семнадцать потемневших от мокрого снега деревянных дворов. С большим миром связывают деревеньку сорокаверстная дорога болотами и антенны над крышами. Главный промысел жителей — клюква. Собирают ее десятками тонн. Мужчины еще и охотятся. Бьют норку, куницу, выдру. Медведя бьют редко. Медвежья охота — праздник.

В избе деда Семена собралось полдеревни.

Ребятишки воробьиной стайкой жмутся у двери, глядят на мешок, в котором, кроме патронов и хлеба, есть еще разные вкусные вещи. Молодые парни держатся независимо, помалкивают.

Старики — на скамейке. Смешно держат двумя пальцами папиросы, говорят неторопливо, степенно. Синий дым над лампою. Сладкий, желанный для всех разговор о медведях, о предстоящей охоте.

Украдкой достаю книжку и карандаш. Разговор оживляется. Краешком глаза каждый следит за книжкой: его ли мысли пишу? «Медвежью энциклопедию» можно было бы писать по этому разговору: «В берлоге медведь не ляжет мордой на север, только на юг». «…Брешут, лапу не сосет. Сколько ни били, всегда сухая». «Сам гора, а медвежата родятся с кулак»… Мельников молчит, прихлебывает чай. Когда он вставляет слово, все умолкают. Мельникова и тут знают: «Тридцать штук положил!»

Полночь. Глядим на часы. Старики нехотя поднимаются. Остаются шесть молодых охотников и сверх жребия еще дед Иван по прозвищу Лось. Этот почти девяностолетний старик с ласковыми голубыми глазами необыкновенно высок. За рост и длинные, как жерди, ноги его, наверное, и нарекли Лосем. В избе Семена стоит он согнувшись. Седая голова упирается в потолок. Никто не ходил по здешним болотам больше, чем Лось. Ему смертельно хочется попасть на охоту. Он, как мальчик, моргает глазами, боится, что не возьмут. Все молчаливо соглашаются взять Лося…

За секунду до выстрела.

Утром пьем чай. В темноте, ощупью, кладем в сани ружья, привязываем сзади легкие нарты. Гуськом вслед за подводою уходим к лесу. Из крайней избы голос: «Ни пера вам, ни пуха!»

Идем по мягкому липкому снегу. Сбоку утопают в сугробах четыре собаки, натасканные по медведю. Свинцовый рассвет. Низкие облака цепляются за черные верхушки елок и оседают где-то за краем болота. И края не видно. За горизонт уходят чахлые кусты и желтый камыш. Все засыпано снегом. Стоит чуть оступиться — попадаешь в полную ржавой воды воронку. То и дело снимаем резиновые сапоги, выливаем воду и меняем носки. Сбоку нашего следа — остатки войны: скелеты машин, дырявые немецкие каски…

Дед Лось знает в этих местах каждую кочку, каждое озерцо. Без похвальбы рассказывает старик об убитых лосях, медведях, о том, как проводил разведчиков по этим болотам. Под Новый год старик продал старую «тулку» и теперь, кажется, первый раз идет с палкой вместо ружья.

— В нашем краю мало дорог, зато медведь, лоси… — рассуждает дед. Идти ему трудно. Я отстаю от охотников, чтобы Лось не чувствовал себя одиноким на этой, может быть, последней для него медвежьей охоте…

Большими островами на белом болотном море темнеет лес. Округа так и называется: Острова. На одном непроходимом острове мы оставляем лошадь и делаем первое совещание.

Проверяются ружья, пристегиваются патронташи. Я протираю ваткой объективы. Дед Лось с любопытством разглядывает необычный наряд, который натягивает на себя Мельников: тонкая, в зеленых и желтых пятнах рубашка и белые, под цвет сугробов, штаны.

— А я всю жизнь вот в этом пиджаке стрелял, — не то с гордостью, не то с сожалением говорит Лось.

…Еще одно совещание. До берлоги километра четыре, но все говорят почему-то вполголоса. Уточняем план «осады берлоги» и снова идем. Опять непроходимый остров. Поваленные бурей осины. Плотный строй елок, мелкий березняк, вывороченные, похожие на медведей корни деревьев. Все это покрыто белыми подушками снега. Тишина-а… Любопытная белка повисает над головой и долго глядит блестящими черными бусинками. С березы шумно поднялись два черных тетерева. Никто даже головы не поднял — идем на медведя! Только мы с Лосем провожаем глазами шумные крылья. Под ногами упругое, как перина, болото, наступишь на кочку — красными пятнами расплывается клюква. Кладем в рот холодные кислые ягоды…