— Это мы сейчас, — сказал здоровенный командир. И вот шесть человек возвращают к жизни путешественников-меченосцев. Банку накрыли кислородной маской, покрутили вентиль баллона. Сквозь дырку в резине видно, как повеселели рыбки. Сосед мой тоже повеселел. Когда поднялись над Омском, он задремал. Пучок света от электрической лампочки освещает усталое, доброе лицо. На полках белеют чертежи, висит сумка с бумагами, сетка с покупками. Три дня геолог Анатолий Янко был в Москве. Тысяча дел по службе, десяток поручений жены и вот нашел время для меченосцев. Я представил, как он идет по улице с чертежами и с банкой, которую надо прятать от холода, надо менять воду…
— Подлетаем к Иркутску! — говорит стюардесса.
Геолог спит. Гляжу на его усталое, доброе лицо — не хочется будить. Таким людям снятся, наверное, хорошие сны.
Самолет устремляется на полосу красных огней. В синей воде красными стрелками носятся глупые меченосцы.
Снег
Снег, снег… Если бы не строгая колея, поезд заблудился бы. Все смешалось: земля, небо, тамбовские перелески — белая пелена, и ничего больше. Стучат колеса, звякает ложка в пустом стакане, дует в щель у окна. Не верится, что есть где-то тепло, огни. Но они есть где-то. Зеленый сигнал навстречу. Колея ведет нас вперед и вперед. Звякает ложка в стакане. Дует. Женщина снимает шаль и кутает девочку.
— Спи, Наденька…
— В отца черноглазая?..
— Да, очень похожа… И мать, говорят, чернявой была…
Шуршит снег по окнам. Какой-то пассажир вскакивает, хрипло спрашивает: «Не проехали?» и снова роняет голову на чемодан. Наденька спит. Кольца волос на подушке, леденец в кулачке.
— Издалека?
— Пензенские. Село в Земетчинском районе… Может, знаете?..
…Мать умерла в родах. Отец, промаявшись с ребенком два месяца, женился: «Девочке нужна мать». И она стала ей матерью, ласковой и заботливой. И были бы, наверное, трое людей счастливы, но закуролесил отец. То ли о первой любви тосковал сельский портной, то ли характер… Приходит пьяный, а то и совсем не придет. Скандалы и уговоры. Не помогло. Приезжал отец портного — умный, благообразный старик.
Стыдил, ругал, уговаривал. Все напрасно. Бросить бы и уйти, но девочка… Пять годов. Вцепится ручонками: «Мама, папа опять…» Дальше нельзя было ни ждать, ни надеяться.
— Он не противился… Просил только беречь…
Да что ж просить? Я для нее мать… — Женщина опять наклоняется к полке, поправляет шаль.
Девочка спит. Черные кудряшки. Леденец в кулачке.
— А путь-то дальний?
— К знакомым… — Обветренные руки развертывают бумажку с адресом. — Под Смоленском…
Хорошие люди. Помогут на работу определиться, а Надю — в садик… Заживем, будто ничего и не было…
Шуршит снег по окнам, часто мигает фонарь в углу.
— Станция Лазинка, — кричит продрогшая проводница. — Стоим три минуты. — И опять снег, снег… Если бы не строгая колея, поезд заблудился бы. Каким чудом угадывает зеленые огни машинист?..
Песня наших забот
Самолет будет через сорок минут. Сижу на чемодане в Омском порту. Вот-вот взойдет солнце. Уже летают на горизонте розовые птицы. Уже окрасились плавленым золотом крылья у птиц. Сладко спит старый швейцар у двери.
На потный от росы асфальт ливнем ссыпаются воробьи. Начинается драка за корку хлеба. Воробьи суетятся, прыгают, как на пружинках. Белой корки не видно среди взъерошенных перьев.
Развязываю шнурки у ботинок, блаженно шевелю пальцами — вторая ночь без сна. В ботинках белеют пшеничные зерна. Вытряхиваю — целая горсть… Воробьи с шумом взлетают, но тут же садятся. Через минуту зерен как не бывало. В карманах штанов и пиджака собираю еще одну горсть… Тяжелые, литые зерна. Кидаешь на камни — дзинькают, как стекло. Хороший урожай в этом году…
Пять дней я блукал по степи. Сидел рядом с шоферами и наверху в кузове, утопив ноги в тяжелом золотом ворохе… Вглядывался в запыленные, загорелые лица и, кажется, нашел, о ком надо писать. Но сейчас чувствую: проглядел, упустил, может быть, самое интересное, самое нужное…
На току Русско-Полянского совхоза он сам разыскал меня.
— Вам срочно в Омск?.. Вон в ту машину… Я только маслица разживусь…
Поехали с первыми звездами. Справа из-за низких березок показала макушку красная, невероятно большая луна.
— Давайте знакомиться, — сказал шофер.
Я назвал себя.
— А меня Семеном… Семен Велихов…
Луна оторвалась от березок и поплыла, чистая и круглая. Мотор не заглушал кузнечиков.
У дорог стоял запах засохших цветов, хлеба и оседающей в безветрии пыли.
— Всегда по звездам?..
— У меня свой график… Люблю ночи. Вдобавок за неделю — рейсов пять лишних… Постоим малость, а? — Он потрогал сапогом колеса, заткнул паклей щель в кузове и сел у дороги.
— Ночь-то! Э-эх…
Степь тонула в голубоватом лунном дыму.
На дальнем озере кричали гуси, и где-то у самого края земли плыли два огонька. Дорогу будто нарочно кто натирал. Казалось, еще немного, и станут глядеться звезды.
В зарослях бурьяна Семен долго светил фонарем. Вернувшись, вручил мне подсолнух, начатый птицами, и мы поехали… Опять мимо окон струились степные запахи, в столбах света кружились и бились в стекло мотыльки…
— Дремлется? — Семен рулит в сторону, глушит мотор. Из кузова достает и стелет на траву теплый от неостывшего зерна брезент. -
Тут у меня всегда остановка. Вздремну часок, и снова…
Глядим на звезды. Из наклоненного ковша Медведицы льется в лицо прохлада. Постепенно звезды превращаются в пшеничные зерна…
Сквозь сон слышу, как вздыхает Семен:
— Ночь-то…
Потом мы опять едем. Луна стоит прямо перед глазами. Блестит дорога. Кажется, не сбавляй скорости — можно прямо к луне…
— Опять клюете? С непривычки… А может, песню, а? Как вы?..
Семен запевает не сразу. Сначала без слов, настраиваясь. Потом уже со словами:
Забота у нас такая, Забота наша простая…
Кто не знает этой прекрасной песни! Я пел и слышал ее много раз. Но на этой дороге, в синем тумане с ночными запахами, песня приобрела новые краски. Прогнала сон, тронула очень дальние и очень тонкие струны. Что-то вспомнила песня, куда-то очень далеко заглянула…
Замелькали бледные перед зарей городские огни.
— Ну вот и все… Эта дорожка прямо к аэродрому. А я на элеватор… — Семен выпрыгнул из кабины, пробежался, чтобы размяться.
После ночной бессонницы и тряски земля под ногами тихо покачивалась. Мы попрощались. Семен снял с белой головы кепку, высунул руку в окошко:
— Счастливо!
…Сижу на чемодане. Гляжу, как суетятся воробьи на асфальте, как поднимается солнце с той стороны, откуда идет самолет. Семен Велихов… Наверное, он уже ссыпал зерно и повернул на дорогу к Русской Поляне… Ночь. Лишних пять рейсов. Подсолнухи в будяках. Свой график… Да, конечно же, это и есть тот самый, кого надо было искать… Даже не поговорили как следует. Вернуться?
— Произвел посадку самолет из Иркутска!.. — металлическим голосом кричит репродуктор.
Нащупываю смятую телеграмму: «Ждем целины. Вылетайте немедленно».
Ну что ж, Семен Велихов, счастливых тебе путей! Кто знает, глядишь, еще встретимся на дорогах…
1 января 1961 г.
Семена
Забыв счет километрам, едем, едем. Морозные иглы забираются в валенки, в рукава полушубка, заставляют спрыгнуть и бежать, бежать, хлопать варежками. Ничком падаешь в сани. Слушаешь, как стучит сердце, скрипит снег под полозьями, как позванивают сосульки на губе лошади. Куда ни глянешь — белое и голубое. Небо и степь. Акмолинская целина! …Колючая стерня под снегом напоминает о тепле, о самых первых, проехавших тут без дороги, о хлебных составах, о тех, кто поселился на этой просторной земле…
Снежный бугор. Чуть-чуть виднеется шиферная крыша. Дымок из тощей железной трубы. В самой середине полей, почти за двадцать километров от совхозной усадьбы, живет в степи человек. Совсем один. Живет еще стайка воробьев под крышей большого амбара, и никого больше. В холодные дни воробьи жмутся к трубе, залетают даже в сторожку.