Как-то в февральский вечер 1907 года, когда по всему городу шли повальные аресты, настойчиво затарабанили в наши двери.
— Открывайте! Полиция.
Полиция перевернула все вверх дном в столовой, кабинете. Только случайно не заглянули ретивые держиморды в мою комнату, где как раз находилась солидная партия нелегальной литературы. Во время обыска Николай Витальевич презрительно молчал. Он заговорил лишь тогда, когда с рабочего стола полетели нотные рукописи.
— Осторожней с бумагами, господа жандармы. Я требую. Слышите, требую!
Физиономия пристава (при обыске так ничего и не нашли) стала багрово-синей.
— Собирайтесь! — прохрипел он. — Вы арестованы!
Арест, как и обыск, Николай Витальевич встретил спокойно. Помнится, даже пошутил:
— Хоть высплюсь за все время.
Надел пальто, попрощался со мной и с сестрами.
— А теперь, как водится, посидим перед дорогой.
И столько достоинства было в голосе отца, что даже «незваные гости» покорились. Сердитый пристав и тот присел.
Наутро весь Киев узнал об аресте Николая Витальевича. Отовсюду посыпались протесты. Друзья Николая Витальевича дошли до жандармского управления. Там, видно, поняли, что дело пахнет политическим скандалом.
Как бы там и и было, ордер на арест отменили.
— Вот и тюрьму отведал, теперь я, — говорил среди друзей Николай Витальевич, — стопроцентный подданный их великомордия.
За границей здоровье Андрея Витальевича ухудшилось. Туберкулез не выпускал из своих когтей ослабевшее тело, день за днем убивал легкие.
В 1910 году Николай Витальевич устроил умирающего брата в святошинский туберкулезный санаторий, а спустя несколько недель перестало биться беспокойное сердце врача Лысенко, мужественного большевика, настоящего человека.
Отец до последнего дыхания чтил память брата.
— Моложе был годами, — говорил о«, — а в жизни частенько случалось мне самому учиться у него. Сколько «друзей» настойчиво толкало меня на тесные тропинки слепого подражания образцам западной музыки, а он, брат, неустанно повторял: «Народное творчество — вот твоя живая вода! Народу нужна твоя песня. Для народа живи и твори».
«РОДИНА — РОДЫНА»
Письмо в Полтаву. — Украинский клуб. — Почетные гости (Михайло Коцюбинский, Леся Украинка, Днипрова Чайка). — Царский запрет. — Тарасов вечер в Москве
«Что вам живется плохо, это не диво, ибо кого теперь правительство не прижимает, кроме черной сотни и подобной другой рвани-сволочи?
А и поделом вам, полтавцам, коли вы все дожили до того, что у вас сознательной жизни нет, все вы, филистеры, позапирались в своих усадьбах, позалазили на украинскую крепость — печь, и нет вам дела до всего на свете, только бы вам спокойно и тепло было… Рабы, подножки, грязь! Кормили когда-то ляхов своим мясом, а теперь единое, неделимое кривословие делают, — писал Лысенко полтавчанину Г. И. Маркевичу. Гневно изобличал он своих земляков— премудрых пескарей. — Ни отпора, ни протеста, ни солидарности между собой… Может, остро я скажу, но желчь кипит от лукавства земляков, которые все бросили, отреклись от всего святого и пошли вслед за разбойничьим режимом и кривословием, приспособившись к пирогу государственному и общественному».
Группа преподавателей и учеников музыкально-драматической школы Лысенко (1910 г.). В центре — Лысенко.
Программа концерта-спектакля в Москве (1911 г.), посвященного памяти Т. Шевченко.
Титульная страница клавира оперы «Тарас Бульба» (1913 г.).
Массовые казни, аресты, погромы — весь этот кровавый пир, которым самодержавие завершило разгром революции 1905 года, глубоко потряс композитора. Велика ненависть Лысенко к палачам народа, но, пожалуй, еще сильнее его презрение к тем украинским интеллигентам-либералам, кто попытался пойти на сговор с царизмом или трусливо забрался на «украинскую крепость — печь».
Сурово укоряя других за бездеятельность, примиренчество, покорность, сам Николай Витальевич не сидел сложа руки.
— Надо нам объединиться в это трудное время, сообща нести Знание, Слово и Песню людям, — говорил отец в кругу своих друзей-единомышленников. Во время такой беседы и возникла мысль создать вместо запрещенного властями «Литературно-артистического общества» Украинский клуб.
Инициативная группа, возглавляемая отцом, с трудом, но добилась разрешения властей. Клуб открыли на Владимирской улице, № 42 (теперь здесь Гослитиздат).
— Наконец есть у нас своя «хата», — радовался отец. В правление клуба вошли, кроме Николая Витальевича, Мария Старицкая, Ольга Косач (Пчилка) и другие общественные деятели. В честь открытия клуба в 1908 году отец даже написал фортепьянное произведение «На вхидчины».
Жизнь клуба забурлила. Заработали комиссии: литературная, артистическая, лекционная, библиотечная, хозяйственная. Немало потребовалось изобретательности, чтобы без остановки вертелось клубное колесо. Много народу (особенно из студенчества) собирали литературные пятницы. На этих вечерах побывали чуть ли не все киевские поэты, драматурги, прозаики. Приезжая в Киев, заглядывал сюда и Михайло Коцюбинский.
Чехов когда-то писал, что все в человеке должно быть прекрасным: и лицо, и мысли, и одежда.
Именно таким мне запомнился Коцюбинский.
Представьте себе человека среднего роста. В его фигуре, походке, одежде столько простоты, скромнос-ти и в то же время какого-то внутреннего изящества, благородства. Движения его скупы, ни одного лишнего жеста. Взгляд серых, на диво выразительных глаз проникает в самое сердце, согревает душу.
Своим тихим голосом он говорил отцу:
— Музыка, может, больше, чем книга, влияет на человека, пробуждает в нем благороднейшие чувства, любовь к жизни, добру, свету.
Николай Витальевич всегда с благодарностью вспоминал дни, проведенные в домике Коцюбинского, неизменного организатора лысенковских концертов в Чернигове. Он давно знал и любил Михаила Михайловича как писателя и человека. Не раз говорил мне:
— В произведениях Коцюбинского столько поэзии, мелодичности, что так и хочется переложить их на музыку.
И, возможно, даже собирался осуществить свой замысел, потому что все расспрашивал нашего дорогого гостя о его поездке в Карпаты, о гуцулах, героях чудесной повести «Тени забытых предков», называя ее поэмой в прозе.
Привычно поскрипывает маятник, старинные дедовские куранты отбивают час за часом, а Коцюбинский все рассказывает о крае зеленых смерек, о синих Карпатах и бурных горных реках. С теплотой и нежностью говорит о гуцулах — героическом племени Олексы Довбуша.
— Вся их жизнь среди прекрасной и суровой природы— борьба! Сколько сказок и песен она породила!
Николай Витальевич в свое время бывал в Карпатах, на высоких полонинах, под аккомпанемент трембиты записал немало песен.
Взволнованное повествование Коцюбинского разбудило в нем давние воспоминания.
Отец редко импровизировал и в этот раз исполнял произведения, написанные им недавно.
Не помню, что именно он играл, кажется, песню «Верховино, ти світку наш». Знаю только, что хорошо известные мне произведения зазвучали в тот вечер по-новому. Были в этих звуках скорбный крик трембиты и зеленый шум смерек, тревога Марички о своем любимом, а может, тоска композитора, почувствовавшего в тот вечер, что так и не успеет сказать людям все, что вызрело в его сердце.