Звать его Александр Блондель. Сам он из Лон-ле-Сонье. В 1636 году он в числе первых внес в казну 100 000 экю, деньги собирали чиновные люди Франш-Конте, дабы их край мог противостоять угрозе французской армии. Он так поступил, ибо он добрый сын Франш-Конте, страстно любящий свою родину, и он поверил тем, кто так красноречиво говорил о защите их родной земли. В августе того же года пришел с двумя сотнями солдат господин де Лезей, их защитник. А затем полковник Гу — это уже в ноябре было, — он привел еще солдат, которых приходилось кормить, ставить на постой, платить им жалованье, а главное — поить да поить. А потом подошли еще новые солдаты, и с этих-то «защитников» и пошли все беды. Он вспоминал о битвах при Сент-Аньесе в 1637 году и о великом множестве раненых, которых он выхаживал.

— Я ведь лекарь, стало быть, сами понимаете, — говорил он, — я лечу. Лечу всех, кто страждет. А страждущих сотни. В каждом доме. Многие жители отказывались принимать раненых, приходилось силой их принуждать к этому. Люди сердились на солдат за то, что они разрушили наш город, заявляя, что, мол, так легче его защитить, а сами не желали пальцем пошевелить, чтобы спасти жителей… Боже мой, какова низость человеческая! В какой грязи может утонуть душа людская!

Он сам был свидетелем того, как по приказу защитников подожгли пригороды, и это ничему не помогло. Словом, битва была проиграна. Вошли французские войска и потребовали уплаты 80 000 экю, а где было их взять в разрушенном и разграбленном городе.

— Я видел, как богатых горожан брали в качестве пленных, а бедных просто убивали. И повсюду грабеж. И поджоги. Я отвез жену и сына в горы над Ревиньи. И вернулся в город после ухода французов. Мы считали, что все уже кончено, но тут другие жители Франш-Конте, простые селяне, с которыми мы постоянно сталкивались на рынке, пришли сюда, чтобы закончить начатое французами. Я это видел, друзья мои. Я, я собственными глазами видел все это… Ту малость, что оставил после себя неприятель, растащили окрестные жители… Я видел все это, видел… Клянусь вам.

Он вдруг замолчал, как будто сразу ослабел, и бессильно опустился на скамью. Локоть поставил на край стола, обхватил ладонями голову и сидел неподвижно, глядя в огонь.

А слушатели не смели шелохнуться. Блондель молчал, но слова его рассказа были еще здесь, живые, весомые. Он как бы воочию дал им увидеть тот город с его развалинами, и огонь пожарищ оставил здесь, в хижине, свое страшное зловоние, которое и им тоже приходилось так часто вдыхать.

Ортанс осторожно подошла к очагу и бесшумно подложила несколько поленьев. За ней и Мари поднялась с лежанки, чтобы помочь ей сварить похлебку. Несколько раз Бизонтен встречался взглядом с Блонделем, но у него было такое ощущение, будто тот его и не видит вовсе. Взгляд лекаря проходил сквозь него, как сквозь стекло, и устремлялся в иные края, куда-то в бесконечную даль, в неведомые страны, доступные лишь его взору.

Но внезапно он снова вернулся на землю. Встряхнулся, как бы желая отогнать от себя страшный кошмар, и начал:

— Я чудовище эгоизма. Все время говорю только о себе, даже не спросил, откуда вы пришли и что вам самим пришлось претерпеть.

За всех ответила Ортанс:

— О, нам-то, нам еще повезло, мы сумели вовремя скрыться и найти здесь людей, которые нам помогли. А это уже немало.

Она поведала незнакомцу историю их путешествия. Время от времени она замолкала, чтобы подмастерье мог добавить кое-какие подробности, касающиеся их работы здесь. И это он рассказал о смерти Бенуат и о том, как Ортанс снова оказалась с ними. Когда рассказ был окончен, похлебка уже была готова, и Мари, расставив миски на столе, сказала:

— Пора будить детей.

— Подождите пока, — проговорил Блондель, подняв руку.

Его потускневший взгляд, от которого даже черты лица незнакомца как-то странно изменились, встревожил Бизонтена. Блондель быстро проговорил глухим голосом:

— Вы должны знать все, что касается этой девочки. Звать ее Клодия Жанэн. Ей шестнадцать с половиной лет. Она крестьяночка из Фруадфонтэна, знаете, это в долине Мьежа.

— Знаем, — отозвался Пьер. — Через долину Мьежа мы не раз проезжали.

— И вы видели, что это — пустыня. Земля, где не осталось ничего, только изредка пройдет стадо. Там, на этой земле, вороны, волки, лисы, рыси, а может быть, даже медведи вовсю пировали, лакомясь трупами жителей Конте, но теперь и звери оставили этот край, потому что нечем больше там поживиться.

Он остановился, проглотил слюну, потом снова начал, понизив голос:

— Так вот, эта девочка из того края. Родители ее пропали, я не сумел даже узнать, когда именно это произошло, не узнал я также, почему она очутилась в Нозруа. Искала, где укрыться, как затравленный звереныш. Там она и пробыла до того часа, когда налетели французы, или немцы, или шведы — этого никто не знает — и угнали всех жителей. И это бедное дитя в их числе… Изнасиловали… Изнасиловала солдатня, а сколько их было… Она была без сознания… Ее бросили умирать. Когда ее обнаружили жители Франш-Конте, ее снова изнасиловали.

Голос его прервался. В его глазах, неотрывно глядевших в огонь очага, словно отражалось все зло мира.

— Ну вот, я нашел ее у одних бедняков, которые хоть как-то ухаживали за ней… Она была беременна… И такая хрупкая… Хрупкая, как птенчик… Я хочу, чтобы вы все знали и были особенно внимательны к ней. Достаточно порой одного неудачного слова, чтобы растравить ее рану.

И так как обе женщины подошли к лежакам, намереваясь разбудить детей, он последовал за ними, чтобы еще раз наглядеться на красу их безгрешного сна.

30

Так как при такой погоде было просто немыслимо ни валить деревья, ни обрубать сучья, мужчины отправились в лес, намереваясь свезти вниз бревна, сложенные на лесосеке. Впервые с тех пор, как они поселились здесь, Жан попросился остаться дома. Когда Пьер, кузнец и Бизонтен направились к конюшне, подмастерье не удержался от замечания:

— Перед этим лекарем наш Жан все равно как кролик перед змеей. Не нравится мне это.

Его спутники дружно промолчали, и Бизонтену подумалось, уж не околдовал ли и их тоже этот незнакомец. Он украдкой наблюдал за обеими женщинами, и его отчасти раздражало то, с каким вниманием Мари впивает каждое слово лекаря из Франш-Конте. Труднее было догадаться, что думает о нем Ортанс, но казалось, минутами она тоже испытывает на себе тревожащее могущество этого взгляда и этого голоса.

Мужчины вывели Бовара и Рыжуху из конюшни, где было так приятно и тепло после мороза.

— Попробуем тащить бревна по снегу. Благо сегодня скользко. Незачем брать роспуски.

Приходилось им нелегко — снег плотным слоем облепил стволы. Над лесом ползли тяжелые серые тучи, грозившие снегопадом. Напрасно Бизонтен надеялся углядеть хоть кусочек озера. Хорошо еще, что ему с трудом удалось обнаружить на этом словно вымазанном сажей небосклоне, где и свежий-то снег казался грязным, узенькую полоску холмов. Лишь сосняк выделялся черным нерушимым пятном на фоне этой вселенной, как бы сотканной из ватных хлопьев. Прикрепляя к бревнам железные скобы, а цепи к упряжке, Бизонтен неотрывно думал о лекаре и об его рассказах. Что-то влекло его к этому человеку, наглядевшемуся на столько людских страданий, а вот, однако, видимо, до сих пор не притерпелась к чужому горю его чувствительная душа. Влекло все, но к влечению этому примешивалось что-то, в чем он и сам не умел разобраться и что сдерживало чувство симпатии, которому Бизонтен не давал вырваться наружу. «Может, потому, что он лучше тебя?.. Может, потому, что наделен большей властью над людьми? Больше у него силы во взоре? А может, потому, что говорит он иным языком, а мне этого не дано? Может, потому, что ты-то и слов таких отыскать не можешь?»

Они сделали три ездки, и, так как лошади совсем вспотели, Бизонтен предложил:

— Хватит на сегодняшнее утро. Животные просто из сил выбились.

А внутренний голос твердил ему: «Ты потому работу до срока бросаешь, что торопишься увидеть этого человека. Тебе любопытно. Но ты чуточку и завидуешь ему, и ревнуешь. Боишься, как бы он совсем не подчинил своей власти и женщин, и детей».