— Ты веришь, что есть небо и ад? — спросила вдруг Мари-Лу, все еще находившаяся под впечатлением услышанных молитв.

Если Селита и не ответила, это не означало, что вопрос был ей неприятен.

Она просто предпочитала об этом не думать, особенно сейчас.

Она уже не могла отступать. Задета была ее гордость. Она рассмотрела все возможные развязки, и ей было поздно возвращаться назад.

— Я тебя спрашиваю.

— А ты не можешь помолчать?

Она ответила так грубо, что Мари-Лу и Франсина удивленно переглянулись.

Разве не правы были они, говоря, что от нее можно ждать чего угодно?

Теперь быстрым шагом проходили по улицам, все более пустым, где только изредка цветным пятном мелькали лавочки этого квартала.

Селита не хотела анализировать, почему, собственно говоря, приняла свое решение. Это было нужно, и все тут! Она сделает это во что бы то ни стало. В сумке ощущалась тяжесть револьвера, а до остального ей не было дела.

Она увидела Мадо, та обернулась, чтобы окинуть взглядом процессию. Их взгляды встретились на долю секунды. Любопытно, что именно Мадо первая отвела глаза со смущенным видом. Может быть, она убедила Леона выставить Селиту за дверь? Если это произойдет, у нее не останется больше врагов, ибо Мари-Лу и Франсина не в счет. К тому же Франсина объявила только что о своем твердом решении уехать на месяц с Пьеро в горы, и она не уверена, что вернется в «Монико». Один коммерсант с улицы Грасс, который посещал ее пару раз в неделю и которого Пьеро уже называл дядей, настаивал на том, чтобы содержать ее полностью.

Каблуки у женщин цеплялись за неровную мостовую улицы, ведущей в гору; проходили мимо старых вилл, мимо отелей, знававших лучшие времена, когда Канн был зимним курортом, а теперь в них сдавали внаем квартиры. Крест, который нес мальчик из хора, поблескивал над головами. Приближались к кладбищу, проходили мимо совсем новых, недавно изготовленных могильных плит, расставленных вдоль тротуара.

Священник снова стал петь молитвы.

— Что с тобой? — спросила Мари-Лу.

— Ничего. Я чуть было не упала.

И Селита наврала. У нее кружилась голова, как на ярмарочной карусели, все, что она видела, расплывалось в ярком солнечном свете.

Шли по старинным аллеям, потом по более новым. Процессия остановилась недалеко от стены. Вершина креста из черного дерева резко вырисовывалась на светлом небе. Среди темных силуэтов людей можно было разглядеть прямоугольную яму в желтой земле.

Это нужно сделать, и все тут!

Она все обдумала заранее. Может быть, будет обдумывать и позже. А пока ей казалось, что она больше не существует.

Она отдавала себе отчет только в одном: ей обязательно нужно было проскользнуть между двумя мужчинами, стоявшими в первом ряду, так как она решила действовать в тот момент, когда опустят гроб и Леон бросит первую горсть земли.

— Извините, мадам, — сказал один мужчина, которого она толкнула. Он подвинулся, чтобы пропустить ее.

Мадо стояла как раз против нее, на видном месте, рядом с Леоном, и казалось, была готова в любой момент подбодрить его, сжав его руку.

Могильщики работали в поте лица. Гроб, поддерживаемый веревками, на мгновение застрял при спуске, как будто наткнулся на какое-то препятствие, потом стал снова медленно опускаться.

Правая рука Селиты открыла сумочку и исчезла в ней, нащупала револьвер и сжала рукоятку.

Никто не обращал на нее внимания. У нее вполне хватало времени тщательно прицелиться. Мадо находилась от нее на расстоянии примерно в три метра. И между ними не было никакого препятствия.

— Libera me, Domine[2] …

Литургические фразы сливались в трудноразличимое бормотание, заглушаемое шумом бетономешалки, работавшей где-то поблизости от кладбища.

Правая рука Селиты по-прежнему сжимала рукоятку в сумке, а ее указательный палец нащупывал, искал и наконец нашел курок.

Она не сводила глаз с Мадо, но ее вдруг охватило какое-то оцепенение, как если бы она разом утратила представление о том, где находится и что делает.

Осознавала ли она еще, кто была эта девушка, которая смотрела в вырытую яму, и зачем она собралась убивать ее?

Леону дали лопату с небольшой кучкой земли. Он неумело наклонился, в то время как Селита, которой никто не интересовался, вытащила револьвер из сумки.

Но она не стала целиться в Мадо, а медленно подняла оружие, стволом обращенное к себе самой, ибо, охваченная паникой, она не видела иного выхода, кроме как убить себя.

Ей оставалось только еще немного поднять руку и повернуть ее к своей груди. И все будет кончено. Не будет больше никаких проблем, унижений, неприятностей, не будет больше Селиты, не будет ничего.

Леон выпрямился с побагровевшим лицом, посмотрел вокруг себя, как бы спрашивая, что еще должен он уехать, и его взгляд остановился на Селите, на оружии в ее руке.

Тогда, не раздумывая и не отдавая себе отчета в театральности жеста, она швырнула револьвер в могилу и, расталкивая толпу, бросилась бежать по аллеям кладбища, убежденная, что за ней гонятся. С трудом найдя выход, она с обезумевшим видом выскочила на улицу, которая вела вниз, в город.

Из всех, кто выступал в «Монико» прежде, осталась одна Мари-Лу. Франсина уехала на следующий день после похорон. Пригласили одну девушку из Марселя, потом еще одну — итальянку, которую не могли даже указать в афише, поскольку у нее еще не было разрешения на работу во Франции.

Алиса, сестра хозяина, вернулась в Тавр, так как была очень нужна мужу, и поэтому наняли бывшую кассиршу из кафе «Аллеи».

Леон продолжал привозить Мадо и отвозить после ее выступления. Он полностью перебрался в «Луксор» лишь изредка заходил на бульвар Карно — за вещами и за одеждой.

Через Людо доходили кое-какие сведения о Селите.

Он сообщал их Мари-Лу. Не имея средств одной оплачивать квартиру на площади Командант Мария, толстушка пригласила итальянку поселиться у нее.

— Ее видели в Ницце, — сказал он ей как-то вечером. — Кажется, она была в одном баре в обществе Кетти…

Мари-Лу была потрясена, услышав это известие. Для нее, как и для Людо, каждое из этих слов имело совершенно определенный смысл.