Ей никак не удавалось полностью отключить сознание, нырнуть поглубже в тьму бессознательного. Она всякий раз выплывала если не совсем на поверхность, то близко к ней, оставалась в серо-зеленых водах, навевающих тоску, как этот дверной проем с серым дождем.

Ее мысли путались, хотя и не становились фантастичными, как бывает во сне, в них все же сохранялась какая-то видимость логики и смысла. Раз ей все противно, в том числе и она сама, если жизнь не принесла и никогда не принесет ничего чистого и приятного, почему бы не покинуть ее раз и навсегда?

В «Монико» Леон овладел ей как девкой, да она и вела себя как последняя девка позже, в машине. Может, это и есть то, во что она стала превращаться к тридцати двум годам, когда у нее уже нет никакого шанса выкарабкаться, зато есть все шансы, чтобы опускаться все ниже, вплоть до сточной канавы?

Ну если бы вместо двух таблеток гарденала она приняла четыре, шесть или восемь…

Она бы не страдала, а навсегда бы уснула, и уже вечером Леон бы осознал с большим опозданием, что он потерял.

Мысленно она представила возвращение Мари-Лу, ее крики, на которые прибежала бы их хозяйка, обезумев от уныния, затем звонки в полицию и к врачу. Прибежал бы, в свою очередь, Леон, Флоранс была бы охвачена угрызениями совести (?), а позже в кабаре слышались бы печальные перешептывания.

Потом состоялись бы похороны, за гробом шел бы весь персонал, включая музыкантов.

Прохожие бы останавливались и говорили:

— Это та малышка, что танцевала в «Монико».

Позже она всегда будет отгонять от себя воспоминания об этом сумрачном дне.

Если бы не Рождество и не дождь, если бы она не напилась накануне и если бы не было этого инцидента в автомобиле на краю пирса, то ничего, вероятно бы, и не произошло.

Кроме того, зачем понадобилось Мари-Лу уйти обедать в настоящий семейный дом?

Селита чувствовала себя одинокой, всеми покинутой в этой не очень-то чистой постели, где она лежала, не сводя глаз с окна, ей не удавалось обрести покой и заснуть. Вот тогда-то и родилась в ее мозгу мысль, которая показалась бы нелепой любому человеку, наделенному здравым смыслом.

Она приняла только две таблетки, но ведь вполне могла бы принять и больше, кто может это проверить? Думая о смерти, разве не хотела она в первую очередь разжалобить Леона?

Пусть Леон узнает, что она будто бы умирает. Результат будет тот же, но с существенной разницей: она останется в живых, чтобы этим воспользоваться.

Осуществить задуманное несложно, если продумать все детали и умело вести игру. Она размышляла об этом около часа и вскоре, с исказившимся лицом, делая вид, будто шатается, для чего и не требовалось больших усилий, она уже стучалась в дверь старой владелицы квартиры, которая жила одна в противоположном конце коридора. Когда та открыла, Селита, опершись о дверной косяк, произнесла с заметным усилием:

— Позвоните немедленно господину Турмэру и скажите ему, что мне очень плохо, я, кажется, умираю…

В «Монико» всех называли по имени, но у Леона все же была фамилия.

— Вы знаете его номер?

— Вы найдете его в телефонном справочнике. Он живет по адресу: бульвар Карно, пятьдесят семь.

Отойдя от двери, Селита опять зашаталась, и старуха, провожая ее назад в спальню, должна была ее поддерживать.

— Могу ли я что-нибудь для вас сделать?

Хозяйка их не любила, и ее, и Мари-Лу; из-за белья, которое они развешивали на окне, между ними часто случались стычки.

— Алло! Мсье Турмэр? Говорит хозяйка квартиры мадмуазель Перрэн… Что вы говорите?

Фамилию Селиты он фактически забыл, хоть и читал в свое время ее документы. Она была более знакомой для мадам Флоранс, которая каждый месяц вписывала ее в ведомость на оплату социального страхования.

— Иначе говоря, мадмуазель Селита… Она говорит, что очень плохо себя чувствует, может вот-вот умереть, и она просит вас немедленно приехать…

Это было не совсем так, как бы ей хотелось. Хозяйка сказала лишнее, и Селита начала уже сожалеть, что затеяла эту комедию.

— Он сейчас придет. Где у вас болит?

— Всюду… Особенно здесь…

Она показала на свой желудок, на живот.

— Я вам сейчас поставлю грелку.

Леон прибыл через четверть часа и был очень встревожен.

— Что случилось?

Она произнесла слабым голосом, показывая глазами на старуху:

— Уведи ее.

После чего, изобразив спазм, потом еще один, она пальцем указала на флакон гарденала, который поставила на ночной столик на видное место.

Он забеспокоился еще сильнее, но совсем уже иначе, казалось, он вдруг осознал свою ответственность и испугался последствий, которые может иметь для него эта история.

— Я позвоню доктору.

Чувствовалось, что ему бы очень этого не хотелось.

— Нет… не нужно доктора, — стала умолять она.

Селита уцепилась за его крупную руку, как если бы только он один мог помешать ей умереть.

— Я не хотела тебя звать… Но, в конце концов, у меня не хватило мужества уйти из жизни, не повидав тебя…

— Тебя не вырвало?

— Нет.

— Нужно, чтобы вырвало. Встань.

— Я не могу…

Он принес из кухни таз, усадил Селиту на край кровати.

— Засунь палец в рот. Поглубже. Еще глубже…

Она покорно выполняла его указания, лицо ее стало багровым, глаза повлажнели.

— Продолжай… Обязательно нужно, чтобы тебя вырвало… Если не удастся, я отвезу тебя в больницу.

Ее стошнило, шла какая-то горькая жидкость. Он протянул ей стакан воды.

— Выпей и продолжай, чтобы очистился желудок.

Три раза он заставил ее выпить и исторгнуть жидкость…

— Я видел, как поступают в таких случаях. Однажды на Монмартре…

Какое-то воспоминание, пришедшее ему на ум, вдруг вызвало у него подозрение. Он посмотрел на нее сурово; пощупал пульс, стал разглядывать ее глаза, приподнимая пальцем веки, как это делают врачи.

Она не учла, что человек, проведший значительную часть жизни среди уголовников и дельцов Монмартра, повидал всякое и его трудно провести.

— Сколько таблеток ты приняла?

Она еще пыталась выиграть партию.

— Может быть, шесть, а может, только пять…

— Или только одну? Признайся!

Она энергично замотала головой.