— Уже тепло, начинается сезон, и на Круазетт полно туристов, машины с трудом пробираются.

Почему у Флоранс был такой вид, будто она насмехается над ней? Это было едва заметно: лишь слегка шевельнулись ее бледные губы.

— Вы к нам вернетесь в самый разгар лета, когда будете нужны как никогда…

Она продолжала говорить все, что приходило на ум.

— Вот кто нас поражает, так это мадам Алиса.

Может быть, она допустила оплошность, потому что та приходилась мадам Флоранс всего лишь золовкой, но заняла теперь место хозяйки у кассы.

— Конечно же, до вас ей далеко… Все завсегдатаи спрашивают о вас. Вам нужно скорее выздоравливать.

Она начала сбиваться. Мысли ее путались. Может быть, ее смущало, что в этой комнате находилось супружеское ложе Леона и Флоранс.

Вдруг она почувствовала, что оказалась значительно дальше от цели, чем прежде. Это из-за всей атмосферы квартиры, которая была ей совершенно чуждой. Эмиль ей как-то сказал:

— У них роскошная квартира и всюду ковры…

Но она не представляла, до какой степени жилище хозяев выглядит респектабельным. Тем самым вроде бы открыла для себя совсем новых Леона и Флоранс.

В «Монико» хотя они и были самыми главными, но принадлежали к той же группе, к той же среде, что и она. Хозяин находился в зале или у входа, а Флоранс у кассы, и чувствовалось всегда, что их соединяют определенные узы, но эти узы, однако, можно было и разорвать.

А здесь же, несмотря на отсутствие детей, они представляли собой не только пару, но и семью. В черных овальных рамках с золотом висели два портрета-старика и старухи в одеждах начала века.

— Это ваша мама? — необдуманно спросила Селита.

У женщины были седые волосы с высоким шиньоном на голове, твердо накрахмаленная блузка с камеей на груди и костистое, волевое лицо крестьянки.

Флоранс отрицательно покачала головой и прошептала:

— Бабушка Леона, которая воспитала его и его сестру.

Взглядом она указала на камин. Селита подошла к нему и обнаружила не очень умело снятую любительскую фотографию круглощекого мальчика, который держал рукой серсо.

— В шесть лет… — выдохнула Флоранс.

Медсестра поднялась со своего места. Это означало, что пора уходить.

— Если от моих посещений вам не становится хуже, я еще приду к вам…

У нее сложилось впечатление, что Флоранс хотела ей что-то сказать, но не решалась, может быть, из-за стыдливости, а может, из-за присутствия медсестры.

— До скорой встречи…

Ее проводили до лестничной площадки, где она остановилась в раздумье. Ей казалось, что она должна была что-то еще сделать, но не знала что именно, от чего ощутила какую-то смутную тревогу.

— Я действительно смогу еще прийти? — спросила она у медсестры.

— Лучше будет, если вы предварительно позвоните. Ей делают уколы, чтобы она как можно больше спала.

Еле слышно Селита задала еще один вопрос:

— А есть надежда?

Медсестра ничего не ответила, только неопределенно пожала плечами.

Вечером того же дня из Парижа прибыла новая артистка, блондинка с правильными чертами лица, с телом более совершенным, чем у Наташи, но без ее скульптурных форм. Она появилась с чемоданом, набитым туалетами, и выразила изумление и даже разочарование, столкнувшись с неудобствами артистической комнаты:

— У вас нет даже шкафа для одежды?

— А мы ее храним на вешалке за занавеской.

— А белье?

Селита показала ей фибровые чемоданы, стоящие на полу.

— Мне кажется все это очень убогим.

— А это и есть убого, — согласилась Селита.

Новенькую звали Жильда, но ее подлинное имя было Эмма Валенстейн. Она работала в двух или трех парижских кабаре, довольно высоко котирующихся, и показала их программы.

— Кто эта артистка, объявленная на афише? Ее здесь нет?

— Она приходит, только когда начинается ее номер, и уходит сразу после выступления.

Жильда, должно быть, долго жила во Франции и в Бельгии, она бегло говорила по-французски с акцентом, характер которого трудно было сразу определить; хотя она и родилась в Кельне, мать ее была чешка.

— Мне сказали, что я могла бы снять жилье той, которая уехала… Но я не собираюсь прозябать здесь больше двух недель, так как у меня ангажемент на июль и август в Остенде…

В этот вечер все наблюдали за ней, от бармена до музыкантов, как обычно наблюдают за новенькой. Селита не стала возражать, когда ее номер поставили перед выступлением Жильды, что как бы понижало ее в иерархии.

Платье немки из плотного белого шелка и юбка, широкая, как кринолин, должно быть, стоили очень дорого. Сам номер был тщательно продуман, в нем были совершенно новые для Канна элементы. Например, у нее не было традиционного треугольника, она оставалась полностью обнаженной, прикрываясь только раскрытым веером из перьев, и делала вид, будто готова закрыть его, если публика этого потребует.

Мадо аплодировала ей, как она аплодировала и Селите. Леон, казалось, издалека спрашивал у нее разрешения пойти поздравить новую артистку. Он оставался, впрочем, с ней в служебном помещении всего несколько секунд и уже вновь стоял спиной к двери, когда Джианини объявил Мадо Ле Руа и та под звуки музыки появилась в центре площадки.

Позже Жильда, спустившись в зал, поискала глазами Селиту и подсела к ее столу. Это как бы означало, что она сделала свой выбор. Ибо, если обычно следят за новенькой, интересуясь, можно ли поладить с ней, то и она со своей стороны еще пока не уверена в себе и нуждается в помощи, чтобы освоиться на новом месте.

— Я видела ее номер в окошечко. Она, наверное, спит с хозяином?

— Тише! Это его главная любовница…

— А у кассы, это его жена?

— Его сестра. Его жена больна, ее только что оперировали.

— Странное заведение! Он давно этим занимается?

— Он долгое время работал на Монмартре.

— А эта толстуха немытая?

— Мари-Лу.

Она заявила два или три раза за вечер:

— Странное заведение!

В конце концов Жильда вызвала у Селиты такое раздражение, что она стала избегать новенькую, потому что это заведение превратилось постепенно для танцовщицы в нечто вроде семейного очага. И еще совсем недавно было такое впечатление, что они в самом деле все живут как одна семья: и любят, и ненавидят, и ревнуют по-родственному.