— Ну вот… теперь нам ни черт, ни дьявол не страшен. Только днем будем подальше от жилых мест держаться. Пойдем больше ночами да глухими протоками. Я дорогу знаю. Через недельку прибудем на место.

Он бросил грести и убрал весла. Лодку быстро сносило вниз, но огни Хабаровска долго еще светили в ночи. Провожая их взглядом, Найденов не думал тогда, что уезжает не на месяц и не на два, а на долгие-долгие годы…

Плыли они и в шторм, и в тихую погоду, останавливаясь лишь затем, чтобы развести костер, обогреться, приготовить обед. Найденов видел немало рек: Вятку, Волгу, Каму, Оку, Обь, Иртыш, — но Амур поразив его своими просторами, могучей, необузданной силой, мрачными, скалистыми сопками, подступающими к берегам то с одной, то с другой стороны; он поразил необжитостью, бесчисленным количеством проток, островов, заливов, среди которых было так легко затеряться, обилием рыбы и дичи, дремучестью лесов на совершенно диких берегах, цветом воды — мутновато-свинцовой в непогоду и голубой, сливающейся с горизонтом в ясные, погожие дни.

Жилин предусмотрительно обходил стороной русские селения и нанайские стойбища или, дождавшись ночи, проплывал мимо в темноте. За весь долгий путь они почти никого не встретили, если не считать несколько туземных лодок, промаячивших крохотными точками вдали. Это усиливало впечатление пустынности, необжитости. Иногда Найденову казалось, что он находится на самом краю земли: нет, не России, а вообще земли. Ему казалось, что дальше, за сопками, уже ничего нет, и, когда он говорил об этом Жилину, тот снисходительно улыбался и объяснял, что если от правого берега идти на восток, то на многие сотни километров будут снова встречаться вот такие же сопки, тайга, пади, горные речушки, мари, болота, снова сопки, и лишь только потом обозначится Татарский пролив. Найденов и без Жилина знал, что восточней Амура — Татарский пролив, а за ним — Сахалин, а еще северо-восточней — Курильские острова, дышащая вулканами Камчатка, холодная Чукотка.

Многое из того, что он видел и о чем слышал от Жилина, пока плыли они по Амуру, удивляло Найденова: и то, что река — это единственная дорога в здешних местах, и кругом на сотни верст нет ни трактов, ни железнодорожных путей, ни мостов, а одни лишь таежные тропы да проселки; что ледоход здесь начинается не так, как на Волге, то есть не с низовьев, а наоборот — с верховьев; что осенью идет из моря несметными косяками на нерест кета, но ловят ее не в Амуре, а в горных речушках, где ее бывает так много, что и шест в воду невозможно воткнуть, не задев рыбин; что в Амуре водятся, как на Волге, осетры, есть и калуги, совершенно невероятных размеров. Но больше всего Найденова поразило, что на берегу Амура, не доезжая ста верст до Пермского, есть селение Малмыж. Услышав это, он не выдержал и разбудил Наташу, спавшую под полушубком в носу лодки:

— Наташа! Ты слышишь, Наташа! Малмыж! Понимаешь? Оказывается, здесь тоже есть Малмыж!

Наташа Проснулась с трудом, села, поправила платок, поеживаясь, оглядывая звездное небо, силуэты сопок и ничего не понимая.

— Наташка! — повторял Найденов; так он называл жену чрезвычайно редко, в минуты особого возбуждения и доверительности. — Наташка! Ты слышишь? Нет, ты понимаешь? Здесь… и вдруг Малмыж!

Она знала, что для него Малмыж — это не меньше, чем для нее Кронштадт или Петроград, но уж слишком невероятным было слышать здесь о Малмыже, и в первые минуты, не разобравшись, что к чему, она испугалась за мужа, подумав, не бредит ли он или, что еще хуже, — не сошел ли с ума!

А Найденов стал упрекать Жилина за то, что тот не сказал ему о Малмыже раньше, чтобы можно было посмотреть получше село, а потом рассказал, что на Вятке есть уездный городок Малмыж — небольшой, деревянный, со спиртзаводом да небольшими мастерскими; что его имение Гоньба расположено тоже на Вятке, всего лишь в десяти верстах от Малмыжа, что он учился в этом городе в школе, часто бывал с отцом или матерью на праздниках, ярмарках, в гостях у знакомых. А вот надо ж такому случиться! Здесь, за десять тысяч верст от Вятки, есть на Амуре свой Малмыж!

— Эдак у нас по всей реке — от Хабаровска до самого Николаевска, — заметил Жилин. — Вот, скажем, наше Пермское. Энт только я один там пришлый, а остальные все живут пермяки; из Пермской губернии, значит, сюда притопали. Место им выделили. Они и обосновались, хошь не хошь, на этом месте, хотя не больно оно хорошее: тайга кругом гнилая, под раскорчевку несподручная, и хлеб не растет: болота, что с них возьмешь? А острова-то все заливные, только под покосы годны да ежели овощь садить. Вот, значит, пермяки-то здесь и обосновались, хоть и не по своей воле. А из Орловской губернии которые, те обосновали, значит, Орловку, из Тамбовской — Тамбовку… И Елабуга здесь есть, и Вознесенское, и Троицкое… Ну, а ваши-то, малмыжские, стало быть, на память вечную по-своему назвали село, как все делали. Мимо ваших земляков, значит, проплыли. Вот оно как!

Найденов пытался понять, что же привело его вятичей, равно как и орловских, тамбовских, пермских мужиков, почти на самый край земли. Что заставило их двигаться с запада на восток, идти пешком год, два, три, идти со своим скарбом, с детьми, с узлами, котомками и посохами? Неужели они не понимали, что уходят навсегда с земли своих предков? Неужели же не мучила тоска по малмыжским полям, по берегам Вятки? Неужели они не испытывали страха перед расстояниями, перед таежной дикостью? Не боялись быть оторванными от всего мира? Что же, что же их вело сюда, этих мужиков, баб и детишек? Безземелье? Тяга к воле? Как они начинали здесь жить, на Амуре, не имея ни кола ни двора? Как выжили? Сами ли они догадались, или кто надоумил их назвать свои села по имени родимых мест?

Лодку несло вниз по течению. Гуляла небольшая волна. Жилин сидел на корме с рулевым веслом в руках и молча курил. Наташа успокоилась, притихла под полушубком: легкая качка быстро усыпила ее. А может, она вовсе и не спала, а только делала вид, что спит, решив оставить мужа наедине с мыслями. И чем дальше Найденов думал, тем больше ему казалось, что в этом движении народов с запада на восток заложена какая-то огромная неведомая сила, по своей безостановочности и могучести чем-то напоминавшая течение амурских вод…

И еще одно сравнение, помнится, пришло к нему тогда ночью в лодке. Когда-то, мальчишкой, Найденов в сенокосную пору нередко наблюдал, как крестьяне вывозили с лугов сено. Его укладывали вилами на телегу, утаптывали, обчесывали воз, снова накладывали.

Но это был еще не воз: он при малейшем движении мог упасть, развалиться. Чтобы этого не произошло, крестьяне брали бастрик — тонкое, длинное бревно — и с его помощью веревками утягивали сено. Теперь это был воз. И Найденов подумал: не был ли этот многолетний пеший путь тысяч мужиков, баб и ребятишек через степи, горы и болота чем-то вроде этого бастрика, которым увязаны в один воз огромные пространства России?

А для чего он, Найденов, шел пешком, ехал верхом, в теплушках, бронепоездах, в штабных и госпитальных вагонах по бескрайним просторам от Карпат до Владивостока? Теперь вот плывет по Амуру в лодке, чтобы сделать для себя открытие, что есть на Амуре, так же, как и на Вятке, свой Малмыж? От этих мыслей становилось так больно, что лучше было вообще не думать, и Найденов все смотрел и смотрел в тяжелые, мутные волны или в нависшее, такое же тяжелое и мутное небо. Только это и было близко, все остальное далеко. Страшно далеко…

Дом Жилина, потемневший от времени, был сработан грубо, как и все дома Пермского, с низким, прокопченным потолком, с русской печью в большой кухне, маленькой спаленкой.

В этой спаленке жили Найденовы первые недели после того, как поздней ночью, тайком приплыли в Пермское. С одной стороны от кухни ее отгораживала печь, с другой — грубо оструганные некрашеные доски. В комнатушке стояла самодельная деревянная кровать с периной, пуховыми подушками и старым ватным одеялом. Вместо половика на полу лежала пропыленная медвежья шкура. В единственном окне был виден Амур, крутобокая Эканьская сопка, на левом берегу — осинник, а еще дальше — острова. Сколько дней и вечеров провели они у этого окна, глядя на Амур и привыкая с тоскливым чувством к своему новому житью-бытью, сколько слез было пролито Наташей, сколько слов утешения высказал Найденов ей здесь, у этого окна! А надежда все-таки брезжила, словно солнце сквозь туман.