Сейчас ранний час утра. Тюрьма еще спит. А на воле апрель, и сквозь толстые серые тюремные стены я вижу его там, на милой моей зеленой карпатской земле, ради светлой доли которой я жил и отдаю жизнь сегодня. Можете не сомневаться, товарищи, я встречу смерть, не зажмуривая глаз, верный до последнего своего вздоха партии, солдатом которой имел счастье быть. Ей одной обязан я тем, что могу себе сказать: да, жизнь прожита не даром. И если защемит в последнюю минуту сердце, так это только потому, что оно — сердце.

Анночко! Благодарю тебя за твою любовь, светившую мне в самые тяжелые часы в жизни, а их ведь было у нас с тобой немало. Благодарю за преданную твою дружбу и за наших дорогих хлопчиков. Я верю, что ты вырастишь их людьми честными, мужественными, искренними, а за озорство их не брани: все-таки это дети.

Не оплакивайте меня, товарищи! Плачут по мертвым, а я хочу быть среди вас живым. Усильте нашу борьбу за достойную, радостную жизнь для людей на земле!

Обнимаю вас, прощайте!

Микола с Черной горы — Олекса Куртинец».

58

Словно ветром дунуло от Ужгорода до Рахова. Сотни людей уходили из сел, городов, поселков в горы и, добравшись до партизанских постов, объявляли: «За Миколу!»

А в Ужгороде суд, назначенный подпольным народным комитетом, судил Луканича и Сабо.

Луканича подняли ночью на квартире, а Сабо взяли в одном из кабинетов дома свиданий, куда он в последнее время зачастил.

Обоих их привели в один из домиков ужгородской окраины.

За столом в комнате, освещенной керосиновой лампой, сидело несколько человек. Среди них были: Верный, уцелевший в числе пятерых подпольщиков после трагедии на подлесной стороне, и я.

Узнав, что их привели на суд, Луканич яростно прохрипел:

— Вы не смеете меня убивать! Слышите? Не смеете!

— Мы не убийцы, — ответил Верный, — мы судьи.

А Сабо сначала будто онемел, съежился весь, окрысился, потом вдруг взмолился:

— Оставьте мне жизнь. Я сам все расскажу.

И, не дожидаясь ответа, торопливо, время от времени бросая опасливые взгляды на угрюмо молчавшего Луканича, начал рассказывать о том, как он стал служить в полиции, как он, узнав о том, что готовятся операции против подпольных народных комитетов, изъявил свое желание принять участие в этих операциях.

— Почему? — спросил Верный.

— У меня была скучная должность, пане, она расшатала мне нервы.

— А кто вас связал с Луканичем?

Сабо замялся.

— Полиция?

— Нет.

— Кто же? Воин Христов?

Сабо вздрогнул и еще больше вобрал голову в плечи.

— Да.

— Трусливая дрянь! — крикнул Луканич.

Сабо отпрянул к стене и словно прилип к ней.

— С каких пор вы стали агентом Воина Христова? — задал я вопрос Сабо.

— С тех пор, как мне отказал Матлах.

— А Луканич?

— Не знаю, но мне кажется, что давно.

Потом Сабо рассказал, как он и еще двое агентов полиции ждали неподалеку от кофейни на Корзо, как к ним присоединился Луканич и как, упустив сначала Горулю, они все ж напали на его след.

Луканич не отвечал на наши вопросы. Скрыв глаза под насупленными бровями, он злобно хранил молчание и, только выслушав приговор, закричал, бросился к столу, полный бешеной, исступленной ненависти…

Именем народа мы приговорили Луканича и Сабо к смерти. В ту же ночь приговор, размноженный в нескольких десятках экземпляров на машинке, был расклеен по Ужгороду. А тела Луканича и Сабо полиция нашла поутру возле каменоломни.

Как-то в конце месяца управляющий послал меня на Верховину, в Воловец, проверить счета по отгрузке леса. Я поехал охотно, рассчитывая побывать заодно у Рущака. Но дорога на Студеницу оказалась перекрытой жандармскими постами, которые никого не пропускали. Жандармов и солдат было полно и на вокзале.

Даже здесь, в Воловце, у железной дороги днем они ходили только по трое.

Огорченный неудачей, я решил быстро проверить счета, чтобы успеть вернуться в Ужгород поездом, который привез меня в Воловец.

Покончив с делами, я сел в вагон и стал ждать отправления. Прошло десять, двадцать, тридцать минут, а поезд все не отходил. Я вышел из вагона, чтобы выяснить, в чем причина задержки. Никто ничего не знал, только знакомый поездной кондуктор, выбрав минуту, когда мы остались у вагона наедине, шепнул:

— Мы еще здесь простоим, пане инженер. Впереди не все в порядке. — И многозначительно подмигнул: — Микола с Черной горы путает все расписания.

— Кто, кто? — переспросил я, насторожившись.

— Я сказал: Микола с Черной горы. Разве вы не слыхали о нем?

— Слыхал, конечно, но ведь его… нет!..

— Как бы не так! — вытянул губы проводник и приблизился к моему уху. — Они бы хотели, чтобы его не было, а он есть. Укажите только, где он находится, и вы получите тридцать угров земли. Вон, советую почитать объявление.

Кондуктор кивнул в сторону вокзала, и я увидел возле щита для реклам, которого раньше не замечал, небольшую толпу.

Человек пятнадцать лесорубов, селян и железнодорожных рабочих стояли перед щитом, слушая, как какой-то грамотей читал вслух объявление. Желтое, с зелеными полосами, привлекающее к себе внимание восклицательными знаками, оно было наклеено поверх старой рекламы Бати.

«Тридцать угров земли тому, кто укажет властям местопребывание Миколы с Черной горы!

Пять угров тому, кто раскроет настоящее имя этого бандита.

Выполните свой долг перед Венгрией!»

Люди слушали и молча разбредались в разные стороны; на смену им подходили другие и так же молча слушали. Только один молодой, краснощекий малый в нескладно топорщившемся городского покроя костюме произнес не то с восхищением, не то с завистью:

— Богато земли! Можно жить!

На него покосились.

— Смотри, — сказал ему угрюмо один из железнодорожных рабочих, — смотри, как бы тебя не наградили всего тремя шагами!

— И тех будет жалко, — добавил другой.

Я вернулся в вагон и сел на свое место у окна.

— Как же так, — недоумевая, вполголоса рассуждал сидевший позади меня селянин с замотанной в холстину пилой, — казнили человека в Будапеште, а теперь опять ищут его!

— Не казнили, — ответил сосед. — Не удалось. Пришли, кажут, за ним, чтобы на казнь вести, а его и нема!

Поезд задержали надолго и отправили только в сумерки.

Когда мы отъехали несколько километров от Воловца, состав замедлил ход. В вагон вошли два жандарма и, встав у дверей, приказали:

— В окна не смотреть! Отвернуться! Живо!

И в этот момент я заметил, что в вагоне стало светлее, а еще немного — и на стенах, на лицах людей появились малиновые отблески огня: что-то горело по обеим сторонам дороги.

— Ох, и светло! — шепнул кто-то позади меня.

— Ничего! — согласился другой. — Будет светлее! Самый свет, он еще впереди!..

И осенью сорок четвертого года мы увидели зарницы этого приближающегося к нам света.

Это было в начале сентября. Пришла Анна Куртинец, радостная, возбужденная, и, едва переступив порог, взволнованно заговорила:

— В Словакии восстание, Иване… Баннская Быстрица в руках восставших, а воинские части Тисо переходят на сторону народа…

Я с силой сжал руки Анны и, усадив ее на стул, засыпал нетерпеливыми вопросами.

— Подробностей я не знаю, — отвечала она, — но восстал народ! Понимаете, что это такое?

И действительно, восстание, вспыхнувшее в соседней поруганной и истерзанной глинковскими [39] фашистскими молодчиками Словакии, разрасталось день ото дня, охватив центральные районы страны. Это был взрыв народного гнева такой силы, что в нашем крае оккупанты стали поспешно эвакуировать свои семьи вглубь Венгрии, а Анна Куртинец поручила мне передать по моим притисснянским адресам распоряжение подпольного комитета: быть в боевой готовности.

Забеспокоились не только сами оккупанты, но и их прихвостни, те, кто, предчувствуя неминуемое крушение Гитлера, стали менять свою ориентацию. Наш старый знакомец Матлах был из числа таких.