— Тогда я сам попрошу Куртинца.

— Вот и попроси, — хитро подмигнул Горуля. — Я буду радый побыть с тобою хоть в дороге вместе. Кто знает, когда мы еще увидимся!..

Куртинец разрешил мне проводить Горулю только до гребня горы, у подножия которой стоял домик объездчика.

— Дальше нельзя, — сказал он.

Я тогда и не подозревал, что Горуля уходил в Советский Союз не один. Его переправляли вместе с группой чешских и венгерских коммунистов. Потому-то и встретил я здесь Олексу Куртинца, которому Центральный Комитет поручил организацию этой переправы.

Горуля, я и объездчик Имре Гевизи тронулись в путь часу во втором ночи. Я спросил, где Куртинец. Горуля шепнул:

— Впереди.

Мы шли гуськом по крутой, каменистой и скользкой от выпавшей росы тропинке. Она вела нас все время в гору по густому лесу. Иногда мы останавливались, прислушивались и снова шли.

Но вот лес постепенно стал редеть. Это чувствовалось по легким и едва уловимым токам воздуха. Мы вышли на поляну. Она занимала всю вершину горы. Слева, недалеко от тропы, виднелась колыба лесорубов, в которой горел костер.

Идущий впереди Горуля свистнул протяжно и тонко. Ему ответили тоже свистом, но уже коротким и резким. Вскоре к нам подошли объездчик Гевизи и Куртинец. Они стали тихо о чем-то совещаться. Я стоял в стороне и ничего не слышал.

— Дальше вам не следует идти, — подозвал меня Куртинец. — Побудьте до рассвета здесь, в колыбе. — И, обернувшись, позвал: — Юрку!

От небольшой группы лесорубов отделился и подошел к нам рослый хлопец в накинутой на плечи куртке.

— Надо тебе приютить у себя в колыбе человека, — сказал ему Куртинец. — Утром за ним зайдет Гевизи.

— Добро, — ответил лесоруб и шагнул в сторону.

Наступила минута прощания с Горулей. Разыскав друг друга в темноте, мы безмолвно обнялись.

— Всего тебе доброго, сынку, — сказал Горуля, гладя мою руку. — Пойду!

— Счастливой дороги, нянё!

И больше ничего мы не в силах были сказать…

Я остался стоять на тропе с Юрком, а остальные пошли вперед, и в темноте на фоне звездного неба колебались их тени.

Юрко свернул самокрутку и закурил. Огонек зажженной спички на минуту осветил его молодое, в оспинках, лицо.

— Далеко им? — спросил я у Юрка, продолжая смотреть в ту сторону, где скрылись Горуля и его спутники.

— Нет, до границы близко, — ответил лесоруб, — а вот от границы — там уже далеко!.. В Москве по времени, мабуть, сейчас и светает. — И понизил голос: — Не приходилось вам бывать там?..

— Нет, не приходилось.

— И мне не пришлось… — Юрко подернул плечами, — отгородили нас, товарищу… Старики кажут, тысяча лет кордону.

— Да, около этого, — подтвердил я.

— Вот видите, — сказал Юрко. — А все-таки совсем отгородить не могут. Ну, как ты его отгородишь, народ! Ему ноги свяжешь — он руками потянется, руки свяжешь — он сердцем.

Помолчали.

— Пойдемте в колыбу, товарищу, — предложил Юрко. — Может, отдохнуть ляжете?

— Нет, спасибо, спать не хочется.

— Ну, тогда у огонька посидите…

Так и застал меня бодрствующим у костра на рассвете Имре Гевизи.

43

В тревогах и слухах, а потом в угрозах и воинственных выкриках прошел тридцать восьмой год. Подобно тому как совсем еще недавно всеобщее внимание было приковано к Абиссинии — первой жертве захватнических устремлений фашизма, — а несколько позже к мужественной Испанской республике, подобно тому как взирал изумленный мир на молниеносное превращение Австрии в германскую провинцию, — так в тридцать восьмом году миллионы глаз были устремлены на Чехословакию.

Разжигая нацистский психоз среди судетских немцев, фашистская партия бывшего гимнаста Генлейна, державшая в чехословацком парламенте около сорока мандатов, стала требовать присоединения Судетской области к Германии.

Вместо того чтобы запретить эту партию и лишить ее мандатов, правительство попустительствовало генлейновцам под прикрытием все тех же лозунгов пресловутой «демократии». Но, в сущности, оно уже боялось своих доморощенных фашистов, за спиной которых стоял Гитлер. Что он теперь предпримет? Об этом только и говорили при встречах, об этом в страхе думали мирные люди, включая радиоприемники.

— Ультиматум, пане! — взволнованно выкрикнул однажды, старик почтальон, протягивая мне, как он делал это каждое утро, газету сквозь решетку калитки.

— Какой ультиматум?

— Да вот, пане, читайте… Гитлер заявил Праге о своей поддержке требований Генлейна…

Это страшное известие не явилось для меня неожиданностью. Рано или поздно мы готовы были его услышать, но удар от этого не стал менее чувствительным… Ошеломленный, я развернул газетный лист.

— Вот тут, пане, — тыкал пальцем в газету почтальон. — На первой странице…

Был тот час утра, когда на нашей обычно тихой улице царило недолгое оживление. С подлесной северной стороны шли на работу железнодорожники, водопроводчики, каменщики, ехали на велосипедах служащие частных и государственных контор. Все они знали почтальона Мучичку и, поравнявшись с нами, спрашивали:

— Какие новости?

— Ультиматум, — горестно отвечал почтальон.

Люди останавливались, слезали с велосипедов, просили газету и, заглядывая через плечо друг другу, читали. Одни бурно выражали свое негодование, другие подавленно молчали.

— Дождались! — гневно воскликнул пожилой мужчина в форме железнодорожника. — Дело ведь не в Судетах! Судеты — только проба. Этот проклятый Гитлер рассчитывает проглотить всю Чехословакию, как проглотил Австрию!

Мучичка глубоко вздохнул:

— Я маленький человек, но я думаю: Испания, Австрия, теперь мы… Когда же он наконец подавится?

— Теперь должен подавиться, — уверенно произнес железнодорожник. — Я уже хлебнул порохового дыму достаточно, но если речь зайдет о том, что пора поломать ребра Гитлеру, готов хоть сегодня!

— Один в поле не воин, — печально проговорил стриженный под ежик велосипедист. — Мы маленькая страна, хотя наша армия не на последнем счету.

— Но у нас большие союзники! — горячо возразил я. — Россия и Франция!

— И вы верите в союзников, пане? — спросил велосипедист.

— В Россию — да, — ответил я твердо.

— Вместе с Россией, — воскликнул почтальон, — и я солдат!

Это было сказано от души и с таким задором, что все улыбнулись Мучичке. Он откозырял и, поправив сумку, зашагал в своей форменной, развевающейся пелерине к соседнему дому.

Требование, предъявленное Гитлером, породило, однако, не смятение, чего ожидали генлейновцы и на что рассчитывал сам германский фюрер, а гнев и решимость народа отстаивать свою независимость. Должно быть, это и побудило правительство объявить мобилизацию.

Эшелоны везли мобилизованных к германской границе, в Судетские горы, и к границе с Венгрией, где националисты уже в это время открыто заговорили о своих притязаниях на Подкарпатский край, эту якобы исстари венгерскую землю.

«Гитлер не пройдет! Хорти не пройдет!» — кричали мобилизованные, когда эшелон останавливался на станции, и пели ставшую популярной в Чехословакии советскую песню «Если завтра война».

А по городам и селам все настойчивее и настойчивее стали говорить о том, что Сталин приказал восьмимиллионной армии быть наготове и, как только понадобится, прийти на помощь Чехословакии; то была надежда народа, его желание, его глубокая уверенность.

Только теперь, в наши дни, всем стало известно предложение Советского правительства, переданное в ту пору через Клемента Готвальда президенту Чехословакии Бенешу. Это было подтверждение обязательств, взятых на себя Советским Союзом. Советский Союз готов оказать военную помощь Чехословакии даже в том случае, если этого не сделает Франция, и даже в том случае, если бековская Польша или боярская Румыния откажутся пропустить советские войска. Сталин подчеркнул, что Советский Союз может оказать помощь Чехословакии при одном условии: если сама Чехословакия будет защищаться и попросит о советской помощи.