Признаться, я ждал такого вопроса и внутренне давно был готов ответить на него.

— Я хочу, пане Куртинец, рассказать людям о подлинной родословной голода, обо всех этих матлахах, латорицах, земледельческих коморах и развенчать миф о неспособности нашей земли прокормить всех живущих на ней. Не знаю, прав ли я, но мне кажется, что это важно сейчас.

— Почему же только кажется? — проговорил Куртинец. — Это и в самом деле очень важно. Мы, правда, пишем о несостоятельности буржуазной аграрной политики, о деградации сельского хозяйства у нас, но сейчас необходимо вот что… — он сделал паузу, — сопоставить все это с расцветом сельского хозяйства в Советском Союзе, с теми перспективами, которые открылись там перед крестьянством, и написать об этом… как бы вам лучше объяснить… Вот! По-хозяйски, крепко, факты и факты: они говорят сами за себя. Вы бы могли дать для нашей газеты несколько таких статей?

— Да, пане Куртинец, об этом я и думал.

— Вот и отлично! Насколько мне помнится, в вашей записке о Верховине уже собран кое-какой материал.

— Теперь его будет недостаточно, — сказал я. — Надо собрать новый, и более полный.

— Что же, мы вам в этом поможем. И чем скорее дадите вы свои статьи, тем будет лучше… Ну, а… — Куртинец сделал паузу и посмотрел на меня, — а жить как будете, пане Белинец? К сожалению, газета наша не имеет возможности оплачивать помещаемые материалы: деньгами, вырученными от продажи, и добровольными взносами мы только-только покрываем расходы по типографии и бумаге.

— Пане Куртинец, — вспыхнул я, — напрасно вы мне об этом говорите! Я не рассчитывал на вознаграждение, я…

— Не кипятитесь, — перебил меня Куртинец, — я говорю с вами о том, без чего существовать нельзя. Не сегодня-завтра кончится ваша работа по разгрузке мрамора.

— Буду искать какую-нибудь другую.

— Агроному, человеку науки, — и какую-нибудь! — горько усмехнулся Куртинец.

— Разве это от меня зависит?..

Куртинец не ответил, поглядел в окно, в которое бились клубы паровозного дыма, и после долгой паузы снова обернулся ко мне.

— И все-таки, пане Белинец, надо искать такую службу, чтобы она или помогла или, в крайнем случае, не мешала бы вашим занятиям наукой.

— Я бы ничего не хотел, — сказал я, — кроме клочка земли для опытов. О большем я сейчас и мечтать не смею.

— Клочок земли!.. — задумался Куртинец. — Арендовать его, пане Белинец, не так сложно, сложнее найти работу, чтобы иметь возможность его арендовать… Что ж, будем искать, будем искать…

Поезд замедлил ход. В окнах проплывали мутные огни станционных фонарей.

— Чоп, — произнес Куртинец и стал собираться. Здесь ему предстояла пересадка на мукачевский поезд.

Все это вспомнилось мне, когда я слушал Чонку.

Статьи, подписанные инициалами «Г. И.», — это мои статьи. Я работаю над ними ночами. Куртинец достает для меня необходимые материалы и среди них газеты, книги, выписанные через склад Свиды из СССР. Теперь это стало возможным.

Ружана помогает мне. Когда нужно, просиживает ночь напролет, переписывая на машинке мои черновики. Разговариваем мы мало, нам некогда, но в короткие минуты отдыха она подсаживается ко мне и начинает рассказывать о своей работе, о том, с кем и о чем она говорила, какие поступили заказы.

Рассказывать Ружана умела так живо, что даже ничем не примечательные события в ее передаче вызывали интерес. Я любил слушать ее, но часто спохватывался, что думаю о своем. Ружана и сама замечала это, но не обижалась, а только грустно спрашивала:

— Иванку, где ты?

Я проводил рукой по лицу.

— Далеко, Ружана.

— На Верховине, да?

— Да.

— Ты упорный, — задумчиво говорила Ружана, — не сдаешься.

Я и в самом деле не хотел сдаваться, а работа над статьями только сильнее разжигала мою тоску по любимому делу.

В заветном ящике хранились у меня мешочки с собранными на полонинах семенами клевера, овсяницы, меума, райграса. Как-то я открыл ящик и выложил на стол эти мешочки, сшитые когда-то для меня Гафией. Я вспомнил, как она кроила их из старой Горулиной рубахи и сшивала, сидя на пороге хаты. Руки мои тосковали по земле, по семенам…

Я начал подумывать о пустынном откосе горы позади нашего дома. Я даже как-то завел о нем разговор с хозяйкой.

— Мы с покойным мужем, — вздохнула она, — хотели высадить здесь виноградную лозу. Триста кустов — неплохой виноградник при доме, не правда ли?.. Но муж умер… Я с вас много не возьму за аренду, пане.

Она и в самом деле назвала сравнительно невысокую сумму, но и такую раздобыть мне было не под силу. Оставалось довольствоваться сельскохозяйственными статьями в журналах и специальной литературой. Кое-что я добывал в самом Ужгороде, кое-какие книги присылал Ярослав Марек из Брно.

Иногда я сам заходил на книжный склад, где работала Ружана, чтобы просмотреть полученные новинки. Дела у Свиды шли хорошо, заказов поступало много, и хотя торговец знал, что я ничего не могу у него купить, встречал он меня всегда приветливо. Однажды я застал его в состоянии крайнего волнения.

— Пане! — бросился он ко мне. — Они угрожают, как вам это нравится? Они требуют, чтобы я отказался продавать советские книги. Это уже третье письмо с угрозой разгромить мой склад, они бы хотели, видите ли, чтобы я продавал «Майн кампф». Нет, пане, нет! Я честный коммерсант и не хочу торговать войной. Я так и сказал в полиции.

— Что же вам ответили? — спросил я.

— В полиции? — Свида с досадой махнул рукой. — «Ваш склад ведь еще не разгромили, пане Свида, напрасно вы принимаете так близко к сердцу какие-то письма. Мы примем меры», — вот что они мне ответили! А какие меры, когда сегодня на рассвете в моем мукачевском отделении была уже разбита витрина. Я начинаю думать, что полиция защищает не меня, а этих бандитов! Что вы скажете, пане Белинец?

— Я скажу, пане Свида, что это скверная история, и коммунисты правы, когда они требуют от правительства не красивых слов о демократии, а решительных действий против фашистского сброда.

Свида вздохнул.

— Я не вмешиваюсь в политику, пане, но должен согласиться с этим, иначе один бог знает, к чему мы придем… А запугать они меня не запугают! Я не хочу терять возможности прилично зарабатывать!

Свида продолжал делать свое дело. Советской литературы становилось на его складе все больше и больше. И в те дни, когда у меня появлялась новая, принесенная Ружаной книга, окно нашей комнаты светилось всю ночь до самого утра.

Боже мой, как завидовал я моим советским коллегам, размаху их опытов, смелости претворяемых в жизнь замыслов! Должно быть, такое же чувство испытывает упавшая на землю птица, следя за вольным полетом стаи.

Но не только зависть пробуждали эти книги — они рождали новые и новые замыслы.

Так возникла у меня мысль о меуме — ароматическом зонтичном растении, которое горные пастухи называли «волшебной травой». Но волшебная эта трава, способная, как любил говорить Горуля, «заставить и камень давать молоко», была сама беззащитна перед суровой горной природой и не часто встречалась на полонинах. Еще с детства помнилось мне, как мечтали пастухи: «Эгей, если б дал ей бог силу!»

Вот об этих недостающих меуму свойствах — выносливости, стойкости — задумался я.

В мозгу моем созрел целый план опытов, которые негде было проводить, и мысль о клочке земли не давала мне теперь покоя.

Однажды, вернувшись домой, я был удивлен, что Ружана не встретила меня в прихожей, как обычно. Осторожно приоткрыв дверь в комнату, я увидел, что у Ружаны какая-то гостья. Женщины сидели у полыхающей печки и оживленно беседовали.

На легкий скрип двери обе они подняли головы, и я узнал в гостье Анну Куртинец.

— Наконец-то, пане Белинец! Я уж думала, что не дождусь вас, — сердечно приветствовала она меня.

— Мы даже хотели идти искать тебя на станцию, — сказала Ружана.

Я очень обрадовался приходу Анны. Живо скинул пальто и подсел к печке.

После обычных при таких редких встречах расспросов пани Куртинец сказала: