- И что же? Опять Магадан?
- Жду решения. У меня есть справка: Дальний Север противопоказан.
- Отлично. Значит, не поедете. А у нас тоже новость, поздравьте: мы поженились!
И они снова обнялись и расцеловались. На них смотрели, оборачивались. Пусть! Такое событие! Не у каждого в жизни счастливые случаи. Тем более, после всего пережитого.
- Ну, а тогда? — спросил Морозов. — Восстановили вас в партии?
- Да-да! Но не сразу, ой, не сразу! Я все-таки написала Бурденко, что уж он делал — не знаю, но меня вызвали в Магадан, чуть ли не с извинениями вручили билет. Такому заступнику не откажешь. А тут и Николая Ивановича освободили, срок кончился, мы проявили настойчивость и уехали на материк, хотя препятствий было предостаточно.
- Значит, москвичи?
- Как вам сказать… Живем пока, — это уже говорил Герасименко.
- Да что мы стоим, людям мешаем! Давайте отойдем в сторонку. И сразу записывайте наш адрес, — скомандовала Савельева. — Сокол. Знаете где? Четвертая остановка отсюда, Песчаные улицы. Завтра сумеете? Вот там мы спокойно посидим и потолкуем. Будем ждать. Спросят — к кому, говорите к Савельевой.
Они попрощались. Гостиница была рядом. Сергей поднялся наверх и так, не погасив удивления, вошел к себе в номер, разделся, лег на спину, руки за голову, и долго-долго лежал, а прошлое-пережитое все прокручивалось в голове с поразительной ясностью до тех пор, пока сон не сморил его.
Квартиру доктора Савельевой он нашел не сразу, походил в растерянности по этим самым Песчаным улицам. Здесь было много новостроек и немало прохожих, у кого можно спросить. Но он сам отыскал нужный дом, поднялся на третий этаж, позвонил. Дверь распахнулась, Наталья Васильевна в красивом платье, с модной прической, помолодевшая и светлая, поцеловала гостя и крикнула:
— Коля, это Сергей Иванович.
Из другой комнаты вышел Герасименко в отглаженной сорочке, чисто выбритый, но несколько встревоженный звонком. Они обнялись.
- Вот наши хоромы, — сказала хозяйка, усаживая Сергея за стол. — Дворник вас не видел? Не спрашивал, к кому идете?
- Не было дворника. Не встретился. А что, такой порядок?
- Ну, как вам сказать… Береженого и Бог бережет. Николай Иванович в этой квартире все еще на птичьих правах.
- А почему? Вы же расписались?
- Его в Москве не прописывают. Ограничения в паспорте. Вы знаете этот «порядок».
- Порядок? Жена здесь, а муж…
- Он в Александрове прописан, есть такой городок на сто втором километре от столицы. А работает в Центральном институте туберкулеза, на Яузе. И живет, конечно, здесь, но нелегально. Дворник делает вид, что ничего не знает, это ему выгодно, пятерочки приходится класть в его ладонь. В институте тоже знают, что их профессор из «бывших», но расставаться с ним не желают, тем более что ведут все вместе очень сложную работу.
- Сколько же будет продолжаться такая жизнь? — Сергей спросил сердито. — Они все еще сажают! В Боткинской, где я лежал, говорили, что у них увезли чуть не тридцать врачей. Какое-то новое дело, о котором пишут всякие страсти. Хорошо, что моего лечащего — Билибина — не взяли, он вылечил меня.
- Мы все живем, как на птичьем дворе, — с грустной улыбкой заметил Герасименко. — Вот протянется через сетку чья-то волосатая рука и подхватит, уже бесследно. А ведь страна ожидала, что после победы над фашизмом лагеря и тюрьмы разгрузят, всех освободят. Но идут дни, месяцы — в газетах и по радио о бдительности, о вражеской деятельности, похвалы доносам и предательству. Общество растерзано. Какое там счастье!
Наталья Васильевна по-матерински добро смотрела на мужа. Он сидел бледный, расстроенный.
— Как-то не так начали мы разговор, — сказала Савельева. — И себя расстроили. Да и у меня на работе всё вызывают, допрашивают. Плохо. Но жить надо, не поддаваться панике. Всему приходит конец.
Морозов провел у друзей почти три часа. Николай Иванович рассказал о своей работе. С группой врачей он экспериментирует на собаках, делает пересадку легких от здоровых особей больным животным. Есть обнадеживающие результаты. Одна собака по кличке «Цыган» уже несколько месяцев живет с подсаженными органами.
- Мысль о таких экспериментах пришла мне знаете где? В инвалидном лагере на Чай-Урье. Там многие заключенные умирали от обморожения легких. Кислородная гипоксия. Вот тогда я и подумал, нельзя ли гипоксию устранить, если пересадить умирающему здоровые легкие вместе с сердцем только что умершего человека?
Практически операция не намного сложней, чем пересадка одного легкого. Вернувшись сюда, я собрал группу единомышленников-хирургов, мы пошли по стопам физиолога Ивана Петровича Павлова, который пытался делать нечто подобное еще в двадцатые годы. Но тогда не было оборудования, техники, операции не удавались. А сегодня… Мы можем создать даже банк для хранения здоровых органов от умерших доноров — в контейнере с кровозаменяющим раствором, в условиях, близких к живому организму. И пользоваться ими при крайних случаях для спасения умирающего.
Он говорил тихо, задумчиво, видимо, стараясь все еще убедить самого себя в реальности такого необычного эксперимента. А Сергей думал, как нужны людям именно такие специалисты и сколько потеряло общество от принудительной изоляции подобных талантов за одно десятилетие «борьбы с врагами народа». Жутко…
Не в первый, конечно, раз слушала рассказ своего мужа Наталья Васильевна и сейчас подбадривала его взглядом, согласным кивком, вниманием, столь необходимым для увлеченного человека. Сергею было трудно понять хирурга, но он отдавал себе отчет, что слышит нечто полуфантастическое, способное спасать даже безнадежных больных. Что благородней этого?
И только когда Николай Иванович умолк, Наталья Васильевна позволила себе встать и включить остывший чайник.
- Да, странная, перевернутая жизнь в наше время, — вздохнул Сергей. — Одни стреляют в невинных людей, уничтожают самых способных. А другие в это же время все способности направляют на продление жизни человека. Кто и кого осилит в таком соревновании?
- Зло на земле если и берет верх, то лишь на время, которое мы называем безвременьем. Иначе бы жизни вообще не было, — отозвался Герасименко. — На короткое время, когда колеса адской машины смазываются теплой кровью, когда уничтожены все тормоза милосердия в нашей христианской стране. Будет и конец безвременью. Ведь все мы рождаемся с зарядом добра и живем, все более понимая, что в основе жизни именно добро, счастье. Но чаши весов качаются, сегодня перевешивает та, что наполнена первобытной дикостью, лубянскими мотивами о классовой борьбе. А ведь еще две тысячи лет назад апостол Павел — бывший гонитель христиан Савл — высказал удивительно глубокую мысль: «Природа является храмом, в котором человек совершает свое творческое служение». Творческое, Сергей Иванович!
Морозов ушел от своих друзей поздно, швейцар в гостинице долго не открывал ему дверь, видимо, уснул. Впустил, пробурчав что-то о ночных гуляках. А Сергей только улыбнулся ему, посмотрел на отключенный лифт и неторопливо пошел по ковровым дорожкам на свой пятый этаж.
Утром он побывал в клинике профессора Билибина, получил две страницы анамнеза, больничные диеты и самое главное, что обещал профессор — справку о болезни, где было написано: «Работа на Дальнем Севере противопоказана». Этот документ позволял Морозову поставить крест на страшный Дальстрой. Он увольнялся, чтобы жить и работать на родной своей Русской равнине, а не у черта на куличках.
Вот это он и скажет по телефону своей Оле.
И он сказал. И услышал вздох облегчения.
— День-два и я приеду в Рязань. Будем думать, где обосноваться надолго.
Но скоро сказка сказывается… В московском отделе Дальстроя его справку вертели и так и сяк, после чего сказали, чтобы за ответом Морозов пришел дней через десять, когда получат ответ из Магадана.
Шло лето. Рязань выглядела в своем лучшем летнем наряде. Морозовы с девочками ходили по Кремлю, стояли в благочестии перед Успенским собором, перед церквями Святого Духа и Богоявленским храмом — пустыми и под замком; уходили на урез Кремлевского холма, где далеко внизу поблескивала гибкая лента реки Оки в дуговых берегах, и мечтали о жизни именно вот в таких местах, где сохранялась еще и чистота природы, и овеянная славой история Древней Руси, когда и были отстроены великолепные рязанские храмы, и дальняя, видная с холма за поймой, стройная звонница Иоанна Богослова. О своей родной стороне Сергей Есенин писал: