Поедешь в Магадан?
Морозов неожиданно для себя и для Оли согласился. Неопределенность и чувство нездоровья осилили. В больнице его продержали почти месяц. Возвратился не в лучшем виде и с выпиской, где стоял странный диагноз: «сепсис». И знак вопроса, что означало неуверенность. А может, и нет. Ведь сепсис — болезнь крови, ее заражение. Откуда? Чем заражен?
Оля сама написала Табышеву и попросила — не лучше ли перевести Сергея в Дукчу, о чем разговор уже был. Магадан близко, больница, то-сё…
Михаил Иванович ответил самому Сергею: приезжай, место агронома вакантное. Директор согласен. Квартира есть.
Но Сергей опять чувствовал себя в форме, подшучивал над своими страхами, над словом «сепсис», в общем, ответил шутливым письмом: сам себя напугал, и врачей — тоже.
Прошла неделя, вторая. Все нормально. Все по-прежнему.
Словно подталкивая его на воспоминание о несбыточной мечте уехать на «материк», вдруг произошло событие, которое расставило вехи на будущее.
В грустный глухой день к ним постучался вохровец, передал записку и, козырнув, ушел. Морозов вернулся в комнату, вытащил из конверта бумажку, прочитал и вдруг опустился на стул.
- Что с тобой? — спросила Оля. — Лица нет!
Он протянул бумажку. Там было три строчки: «Прошу явиться к оперуполномоченному райотдела НКВД Борискину сегодня до 18.00». И подпись, число, месяц, год.
Борискин… С этим молодчиком в форме, которая вызывала у Сергея и страх, и презрение, его однажды познакомил Добротворский. Выглядел лейтенант самоуверенным, с той загадочной полуулыбкой на тонких губах, в которой кроется одному ему известная тайна. И скрытая опасность для того, с кем он разговаривает. Тогда Борискин изволил вымолвить: «Знаю Морозова, как не знать». И оглядел Сергея с головы до ног.
Оля как-то очень осторожно села на стул и невидяще уставилась на мужа. Ее сердце билось сильно и болезненно.
- Чего ему надо от меня? — с трудом сказал Сергей.
В самом тоне Оля уловила тень серьезной опасности. И страх, да — страх! Каждый осужденный по постановлению Особого совещания НКВД даже после освобождения по окончанию срока оставался на особом учете в том райотделе, где жил и работал. С него не спускали глаз. Он мог хорошо, даже отлично трудиться, безупречно жить, не разговаривать о политике, но в любой день за ним могли прийти, забрать и уже на пороге камеры в местном райотделе ознакомить с новым постановлением Особого совещания о заключении в лагерь или тюрьму сроком на три, пять, восемь лет. «Повторник». Никаких доказательств вины или проступка для этого не требовалось. «В интересах госбезопасности». Вот и все.
…Они сидели друг против друга, по щекам Оли текли слезы, она их не замечала, не спускала с мужа умоляющего взгляда, и он видел в этом взгляде растерянность и горькое горе. Если его возьмут — что будет с ней, с дочками? И с ним самим? Пройти по второму кругу ада мало кому удавалось.
Об этом же думал и Сергей. Судьба его в трехлетнем заключении не была уж очень страшной, суровой, как у других, погибших. Он остался жив, даже не калека. Он снова работал, получал удовольствие от труда, полезного и творческого. У него столько планов на будущее…
— Я пойду, — сказал он. — Что тянуть? — и сунул записку в карман. — Пойду, — повторил он и стал одеваться. Оля перекрестила его.
И как только вышел, она бухнулась на колени и зарыдала.
Девочки спали.
Морозов шел в сумраке вечереющего дня к тому дому, который стоял отдельно от улицы, в глубине ее, как раз на переломе в другую улицу, ведущую к реке. Четыре окна там светились. В глубину за дом уходил плотный забор. Кажется, там были камеры. Гремела цепью одуревшая от одиночества овчарка.
Неожиданно страх как рукой сняло. Чего он, собственно, испугался? Просто этому типу взбрело в голову поговорить с ним. Может быть, узнать от Сергея о совхозных делах, в которых опер, конечно, ни бум-бум.
Он нашел кнопку звонка. Тишина. Нажал еще, посильней.
Дверь отворилась. Борискин в распахнутом кителе стоял перед ним. Неопределенная улыбка блуждала на его губах.
- А-а, это ты? Заходи, заходи. Такой дисциплинированный… — и пошел следом, указывая: — Вот сюда, направо, это мой кабинет. Сейчас включу свет.
- Ты что, один живешь? — Сергей неожиданно для себя перешел на «ты». Почему и нет? Вряд ли опер старше Сергея более чем на год-другой. А по служебному положению Морозов стоял много выше.
- Садись, садись, Морозов, — Борискин застегнул китель, обошел стол, как-то многозначительно передвинул бумаги на столе и только тогда сел, локти на стол и в упор посмотрел в глаза Сергею.
- Гадаешь, зачем вызвал?
- Нет, — очень просто ответил Сергей. — У тебя такая работа, вызывай да беседуй, вдруг что-то забрезжит.
- Это точно. В разговоре можно познать и душу. Особенно за рюмкой. А как еще?
- Ты лучше знаешь — как. Учили. И я знаю. Учен. Иные с помощью кулаков добираются до души.
- Тебе доставалось?
- Пронесло, слава Богу. Никто и пальцем… Хороший был следователь. Дружок мой по лыжным соревнованиям.
- То-то у тебя и срок такой… Ну, ладно. Сейчас я тебе дам одну бумагу. Ты ее прочитаешь и распишешься. А там…
У Сергея вспотел лоб. Внезапно. Вдруг не хватило воздуха. Он глубоко передохнул и раз, и второй. Что он там копается? Ищет постановление?..
— Ага, вот он, конвертик. Сегодня фельдсвязь была. Я хотел пооперативней, раз такое дело. Читай.
Первое, что бросилось в глаза Сергею, был крупный, черными буквами штамп слева: слово «СССР» с гербом и черные слова- одно под другим: «Министерство Государственной безопасности. Гор. Москва». А чуть ниже — тут он одним взглядом как-то сразу охватил весь текст до подписи. И снова глубоко вздохнул и раз, и два. Вот что прочитал.
«Справка № 715 о снятии судимости
Морозов Сергей Иванович, 1914 года рождения, уроженец города Скопина… бьл осужден 14 июля 1937 года Особым совещанием НКВД по ст. 58 п. 10 УК РСФСР к заключению в ИТЛ сроком на три года… (машинкой забито слово „лет“).
По постановлению Особого совещания при Министре Государственной безопасности Союза ССР от 11 октября 1947 года указанная судимость, вместе со всеми связанными с ней ограничениями с Морозова С. И. снята
Начальник отдела „А“ МГБ Союза ССР /подпись/
Начальник отделения /подпись/ 24 октября 1947 года».
Дочитав до конца и ощутив какую-то пощипывающую слабость во всем теле, полную неспособность вот так просто встать или даже улыбнуться, Морозов еще раз перечитал справку, без улыбки глянул на лейтенанта и потянулся за ручкой, чтобы расписаться.
— Нет, не здесь, это справка для тебя, чтобы новый паспорт получить. А распишись вот здесь, внизу.
И протянул лист плотной бумаги с тем же типографским штампом, но с другим текстом, который так и врезался в память. Там на машинке под канцелярской рубрикой «слушали» и «постановили» было отпечатано:
В графе «Слушали»: «Постановление Особого совещания НКВД от 14 июля 1937 года о заключении в ИТЛ сроком на три года Морозова Сергея Ивановича по ст. 58 п. 10 „КРА“».
В графе «Постановили»: «Постановление Особого совещания НКВД от 14 июля 1937 года об осуждении Морозова Сергея Ивановича по ст. 58–10 „КРА“ сроком на три года — отменить.»
«Председатель Особого совещания при НКВД СССР полковник В. С. Якубович
Секретарь Особого совещания при НКВД СССР майор Володиевский (инициалы неразборчивы)».
- Вот ниже этого «майора» и напиши: «читал». И подпишись.
Так. Это останется у нас.
Борискин аккуратно положил бумагу в папку, а папку в стол и щелкнул ключом. Выпрямился, постучал ключом по стеклу, уставился на Морозова. Тот сидел обмякший, смотрел на стол перед собой, раздумывал. Как же так? Осудить, бросить в лагерь, где десять раз можно было умереть, а спустя десять — десять! — лет отменить свое постановление и в качестве жеста милостыни разрешить получить паспорт без ограничений.