***

…Рассвет наступил сразу, и разведчики будто почувствовали какой-то внутренний толчок: “Время!” Вышли на шоссе. С этого момента они по-настоящему вступили на опасную дорогу, на путь новой жизни, жизни разведчика.

– Значит с этой минуты ты – пани Поля, а я доктор Курц, – сказал Анатолий. – Нужно следить, чтоб не проговориться как-нибудь. Разговаривать только по-польски, даже когда будем вдвоем. Да привыкай говорить мне “ты”.

– Да. Во вражеском тылу и стены слышат, – согласилась Мариана.

При виде приближающейся машины Анатолий смело поднимает руку с зажатыми в ней деньгами – немецкими марками. Шофер увидел марки, остановил машину и пригласил пани и пана садиться. Машина шла в город.

Анатолий попытался разговориться с шофером-немцем, но тот, как на зло, оказался молчаливым. Он, насупившись, смотрел вперед и только как-то странно дышал, посвистывая носом.

Мариана посмотрела на него и невольно улыбнулась:

“Так сопел наш кот Васька под печкой, когда на дворе бывала вьюга”.

Анатолий держался очень спокойно и уверенно, как и подобает немцу на оккупированной фашистами территории. Он то и дело спрашивал о чем-нибудь шофера, сам начинал рассказывать разные небылицы.

Мариана поняла, что ее напарник – настоящий разведчик, не в пример “дяде Пете”, с которым отправилась она в первое задание и который так позорно струсил при приземлении, оставив ее одну, и окончательно успокоилась. Теплый воздух, идущий от мотора, посапывание шофера начали укачивать. После бессонной ночи усталость смыкала веки. Мариана с трудом преодолевала дремоту.

Анатолий, он же Курц, все подталкивал ее. “Крепись”, – говорили его глаза.

Наконец зашевелился и шофер, буркнув, как из бочки:

– Фрау не привыкла к дорогам, нежная, – он, видимо, по-своему понял состояние Марианы. Потом добавил молодой женщине:

– В город сейчас въезжать нельзя. Рано.

Разведчики переглянулись. Это для них было новостью. Нужно выпытать у этого замкнутого немца как можно больше о порядках в данной местности.

– Это почему? – деланно возмутился Анатолий. – У нас в Ченстохове – с семи часов. Пожалуйста, выезжайте, въезжайте.

– То Ченстохов, а это Краков… Почти столица теперь, – ответил шофер. – Цивильным можно только после восьми часов…

Машина остановилась километрах в двух от города. Шофер взглянул выпуклыми бесцветными глазами на своих пассажиров, давая понять, что приехали, мол, вылезай.

– Данке шен, – сказал ему Курц и протянул несколько марок.

Курц свободно говорил по-немецки. По документам он значился врачом, немцем из Ровно, как и его жена – полячка пани Поля.

Он надел по-польскому обычаю на плечи рюкзак с вещами и двумя батареями, а в левую руку взял круглый чемодан из красной кожи, в котором под медицинскими инструментами была спрятана рация. Прошли немного вслед за машиной. Убедившись, что они совершенно одни, разведчики стали обсуждать услышанное.

– Раз не пропускают, значит могут и проверять тоже, – сказала Мариана, косясь на свой багаж, спрятанный в чемодане и рюкзаке своего спутника.

– Пожалуй, могут, – согласился Анатолий.

Свернули с дороги. Договорились:

– Подождем, пока наступит время, и тогда решим. А пока поищем, где спрятать рацию и батарею.

Вскоре заметили движение по дороге. Значит, уже время подошло. Разведчики взяли путь в сторону от города.

У небольшой рощицы присели. Осмотрелись и, убедившись, что их никто не видит, решили закопать рацию.

Финкой и перочинным ножиком выкопали яму у самого корня большой раскидистой орешни, вложили все в прорезиненный рюкзак и закопали, оставив на ветке дерева незаметный знак-ориентир.

– Вот так будет спокойнее, – сказал Анатолий, вытирая руки мокрой от росы травой.

К двенадцати часам дня разведчики уже были на эвакопункте. Это был очень смелый шаг, но они действовали по продуманному плану. На эвакопункте находились в основном прибывшие из разных стран немцы, националисты из польских городов, расположенных поближе к фронту, беженцы с Украины и вообще, как выразился Анатолий, “всякая сволочь”.

Но эти люди меньше всего интересовали немецких властей и редко подвергались проверке. А это их устраивало.

Курц вел себя, как подобает представителю “арийской крови”. Он не просил, а требовал, размахивая своим немецким дипломом врача и указывая на хромую ногу, которую “покалечили большевики”.

Ему предложили работу в лагере для военнопленных. Выдали карточки в столовую, в которой питались украинцы и немцы, выходцы из России и Польши.

Здесь Мариана столкнулась с теми, кого глубоко презирала – с изменниками Родины. Ради своей шкуры они предавали все и всех. Эти люди без родины вызывали в душе Марианы отвращение и ненависть. Ей стоило больших усилий сдержать себя и мило улыбаться, а иногда даже вступать в разговор, сидеть за одним столом и делать вид, что они – люди одной судьбы. А иначе пани Поля не могла вести себя. От безупречного исполнения новой роли зависело всецело не только выполнение правительственного задания, но и сама их жизнь. Держался и Анатолий, хотя ему это стоило огромных усилий. Попав раненым в 1941 г. в плен, он потерпел многое не только от фашистов, но и от их прислужников.

Однако самым сложным вопросом оставался радиоквартира. Комната, предложенная в гостинице для так называемых “эвакуированных патриотов”, не устраивала ни в какой мере. Это был одноэтажный старый домик, поделенный расчетливым хозяином на множество клетушек, которые раньше сдавались студентам. Здесь и речи не могло быть о размещении рации.

Правда, к этому дому, как и к вокзалам, эвакопунктам и всем гостиницам, большим и маленьким, всегда приходили владельцы квартир и предлагали свои услуги – комнату или угол.

В последнее время в Кракове развелось множество так называемых “частных гостиниц”. Люди теснились в одной комнате, а остальную площадь сдавали внаем. Плата – от пяти до десяти злотых – нередко являлась единственным источником их существования.

Этот старинный польский город и до войны был известен большим количеством безработных. А к третьему году войны, когда большинство промышленных предприятий было переоборудовано под военные заводы, большую часть рабочих уволили. Многие патриоты-поляки сами бросали работу, не желая сотрудничать с немцами. В городе образовалась целая армия безработных. Продовольственные магазины пустовали, цены на продукты на рынке росли, на промтовары падали изо дня в день. С каждым днем росло недовольство поляков “новым порядком”, установленным немцами. Фашисты бесчинствовали, притесняли во всем жителей города. Даже в трамваях поляк не имел права садиться там, где хотел. Вагон был поделен канатом на две половины; на стенке одной из них белела надпись по-немецки и по-польски: “Hyp фюр дойтч” – только для немцев. А если случайно кто-то попадал в немецкую половину вагона, его сразу грубо выпроваживали, что, конечно, очень оскорбляло поляков. Первое время они вообще почти перестали пользоваться трамваем.

Так же мучительно переживали поляки запрещение петь польский гимн в своей стране. И они это делали лишь в большой тайне. Хождение разрешалось только до десяти часов вечера. Одним словом, условия оказались такими, что население было вынуждено продавать жилую площадь. Но разведчикам требовалась особая квартира, чтобы пристроить рацию. Поэтому они искали комнату с отдельным ходом. Наконец в нижней части города нашли то, что нужно.

Хозяин дома пан Добровольский, несмотря на нужду, очень неохотно принял Курда к себе на квартиру. Паню Полю, считая полькой, он ругал втихомолку за то, что продала свою совесть за эрзацконсервы и вышла замуж за фрица. Но что поделаешь? Немцы здесь хозяева, а они, поляки, должны угождать им и терпеть.

Однако многие не хотели терпеть и находили свои методы борьбы. В городе на заборах появились надписи: “Берегись, фашисты! Днем город ваш, а ночью – наш”. Вслед за этим городская информационная газета “Гонец Краковский” объявила о поимке партизана, покушавшегося на жизнь немецкого офицера. Однако оккупанты пока чувствовали себя хозяевами. Но город глухо кипел. Казалось, вот-вот чаша переполнится, и вспыхнет пожар. Шутка сказать – эта часть Польши оставалась чуть не единственным местом, где еще можно было спать спокойно, не бежать стремглав в бомбоубежище. Поэтому в этом районе сосредоточив; многие немецкие военные власти, некоторые польские правительственные учреждения, покинувшие неспокойную Варшаву, а также знать, бежавшая со всей Польши и даже из ставшей небезопасной Германии.