Но особенно отвратительное впечатление производит та часть письма, где Дантес пишет о «плачевном положе­нии» Екатерины Николаевны. Надо уж окончательно поте­рять совесть, чтобы писать так о своей жене и так нагло лгать. Заверяя Дмитрия Николаевича, что, когда он женил­ся, им руководили только благородные чувства, Дантес, од­нако, считает, что содержать его жену должны Гончаровы. В чем же заключается плачевность положения Екатерины Николаевны? В том, что деньги на ее содержание давал Гек­керн? Дантес говорит, что у его жены нет денег даже на шпильки. Что же, вручив ей следуемую сумму в счет пресло­вутых пяти тысяч, они потом ее отбирали? Не мудрено, что все это глубоко ранило самолюбие Екатерины Николаевны и внушало ей отвращение.

Прежде чем перейти к следующим письмам, охарактери­зуем вкратце ту обстановку, в которой они были написаны. Старик Геккерн, вынужденный после петербургских траги­ческих событий оставить свой пост в России, в течение пя­ти лет находился в опале, не у дел. Приведем небезынтерес­ную выдержку из статьи Л. Гроссмана, относящуюся к опи­сываемому периоду.

«Только в 1842 г. барон фон Геккерн был аккредитован при венском дворе... Положение его в венском дипломати­ческом кругу было достаточно щекотливо: во главе австрий­ского правительства находился его бывший петербургский коллега Фикельмон, семья которого относилась к Пушкину с чувством искренней дружбы. В Вене в начале 40-х годов служили при посольствах петербуржцы 1837 года, в извест­ной мере прикосновенные к знаменитой дуэли, — Медженис и Гагарин. Не удивительно, что новый посол некоторое вре­мя мало показывался среди своих коллег».

Граф Фикельмон в течение многих лет занимал пост ав­стрийского посла при русском дворе. Жена его, Дарья Фе­доровна, дочь приятельницы Пушкина Е. М. Хитрово, высо­ко ценила и любила Пушкина, часто бывавшего в салоне Фикельмонов. И в письмах и в дневнике Пушкина мы встреча­ем нередко упоминания о Дарье Федоровне. В книге Н. А. Раевского «Портреты заговорили» приводится много новых сведений о Д. Ф. Фикельмон.

Упоминаемые Л. Гроссманом Медженис и Гагарин при­косновенны, как он говорит, к трагическим событиям дуэ­льного периода. Артура Меджениса, советника английского посольства, Пушкин просил быть секундантом в январе 1837 года, но он отказался. Князь И. С. Гагарин, как извест­но, подозревался в составлении пасквиля, полученного Пушкиным в ноябре 1836 года. Впоследствии он навсегда уехал за границу, а в августе 1843 года, приняв католичест­во, вступил в орден иезуитов.

В Вене барон Геккерн был принят очень сухо. Он избе­гал бывать в свете, и венское общество не стремилось при­нимать дипломата, столь скомпрометировавшего себя в не­давнем прошлом. Особенно враждебно, по-видимому, отно­сились к нему члены русского посольства: есть сведения, что русский посол не захотел быть на дипломатическом обе­де, куда был приглашен Геккерн. Однако все это не смутило барона, и он смело бросил вызов Вене, пригласив к себе на всю зиму Дантеса с семьей.

К этому времени и относятся два последних, чрезвычай­но интересных письма Екатерины Николаевны, обнаружен­ные нами в архиве Гончаровых.

«Вена, 1 ноября 1842 г.

Дорогой друг, твое письмо пришло только несколько дней тому назад, так как мне его переслали в Вену, и по этой причине я задержалась с ответом. Я с радостью вижу, что ты и все твои здоровы; к несчастью, ты не можешь мне ска­зать ничего хорошего о своих плачевных делах. Поверь, ми­лый друг, что я искренне сочувствую тебе во всех твоих му­чениях, и я против своего желания касаюсь этого вопроса. Ты сам знаешь, дорогой друг, что на конец года ты мне дол­жен 15 тысяч, и, к сожалению, я нахожусь не в таком поло­жении, чтобы потерять подобную сумму.

Но довольно об этом предмете, столь мало приятном для нас обоих, поговорим о другом. Вот мы обосновались в Вене на зиму, но, если говорить откровенно, скажу тебе, что сей­час, когда мое любопытство удовлетворено, я была бы счаст­лива вернуться домой. Вена красивый город, но жизнь здесь настолько отличается от той, которую я привыкла вести, что мне тут не очень нравится. Впрочем, я думаю, для того, чтобы пребывание здесь было приятным, надо быть здеш­ним уроженцем и любить свет, а так как я не являюсь пер­вым и ненавижу второе, я нигде не бываю более счастлива, чем в своих горах, по которым я вздыхаю от всего сердца.

Мы умоляли Барона разрешить нам не бывать в большом свете, на что он дал согласие, и потому ведем очень спокой­ный образ жизни и делаем все возможное, чтобы иметь как можно меньше знакомств. Я встречаюсь ежедневно с Натой Фризенгоф и нахожу, что она очень милая и добрая женщи­на, муж ее также очень приятный человек. Это от них я уз­нала о смерти Тетушки (Е.И.Загряжской), так как никто мне об этом не сооб­щил. Я написала тетушке Софи (С.И.Местр), чтобы выразить ей свое соболезнование. Кажется, Тетушка оставила все состояние своей сестре (С.И.Местр). Этого следовало ожидать. Натали пишет Фрезенгофам, что тетушка Софи была очень щедра в отно­шении ее и отдала ей все вещи, а также мебель и серебро по­койной. Кроме того, как говорят приехавшие из Петербур­га, тетушка Софи должна ей передать поместье в 500 душ под Москвой, это превосходно.

Напиши мне о Ване, где он? По приезде сюда я ему напи­сала в Баден, но, к несчастью, забыла ему сказать, что для того, чтобы письма дошли до меня в Австрию, надо их опла­тить на границе; так что я уверена, что прежде чем уехать из Бадена, он мне написал, как мы условились, но что письмо по этой причине до меня не дошло.

Прощай, мой добрый, славный Дмитрий, нежно целую тебя и твоих, пиши мне почаще. Муж шлет всем тысячу при­ветов».

«Вена, 5 января 1843 г.

Я начну с того, дорогой и добрейший друг, что пожелаю тебе хорошего и счастливого во всех отношениях нового года. Что касается твоего семейного счастья, я думаю, я не могла бы тебе пожелать ничего, кроме продолжения той же жизни, которая не оставляет желать лучшего. К несчастью, судьба не относится к тебе так же благосклонно в денежных делах. Дай Бог, чтобы тебе удалось разрубить гордиев узел, столь несчастливо и столь искусно завязанный нашим по­койным дедом. Наверное, он даже и на том свете должен разделять страдания и твои и всей своей семьи, да будет ему земля пухом! Я желаю этого от глубины души, но иногда, право, невозможно не думать с горечью о его вине перед нами.

Я уверена, что тебе иногда докучают мои письма, что ка­сается меня, то заверяю тебя, что каждое письмо, в котором я тебе пишу о делах, — для меня настоящая пытка. Я пони­маю, что это ужасно, что тебя со всех сторон тянут, как свои, так и чужие, и все из-за этого презренного металла, ко­торый не дает счастья, но который, однако, чрезвычайно ему способствует.

Уже целую вечность я не получала вестей о вас, напиши мне о себе, о жене и детях. Видел ли ты Ваню, как здоровье Мари? Я давно уже жду от них писем. Как живет несчастный Сережа и его фурия?

Я имею иногда вести о сестрах через Нату Фризенгоф, которая их получает от тетушки Местр. Они здоровы, но я узнаю с сожалением, что более чем когда-либо они погрязли в обществе, которое Натали должна была бы упрекать во многих несчастьях и которое и теперь для нее может быть только чрезвычайно пагубным. Это не только мое мнение, но и мнение многих людей, искренне к ним привязанных. Смерть тетушки Катерины несчастье для них, потому что она отстраняла их, как только могла, от этого отвратительного общества Карамзиных, Вяземских и Валуевых, и она хорошо знала — почему.

Я веду здесь жизнь очень тихую и вздыхаю по своей эльзасской долине, куда рассчитываю вернуться весной. Я со­всем не бываю в большом свете, муж и я находим это скуч­ным; здесь у нас есть маленький круг приятных знакомых, и этого нам достаточно. Иногда я хожу в театр, в оперу, она здесь неплохая, у нас там абонирована ложа. Я каждый день встречаюсь с Фризенгофами, мы очень дружны с ними. Ната очень милая, занимательная, очень веселая и добрая жен­щина. Она много бывает в свете и придает большое значе­ние тому, чтобы занимать там хорошее положение; она пра­ва, так как в конце концов она австрийка, обожает Вену, как я Францию!