Большую роль в отрицательной оценке образа Н. Н. Пушкиной сыграло известное письмо П. А. Вяземского к ве­ликому князю Михаилу Павловичу, которое Щеголев счита­ет «единственным свидетельством, несущим осуждение по­ведению Натальи Николаевны».

Стремясь отвести подозрение в политической подопле­ке дуэли, Вяземский старается доказать, что невинная в сущ­ности жена проявила непростительные легкомыслие и ветреность, относясь снисходительно к навязчивым ухажива­ниям молодого офицера. Ревность мужа, желание ото­мстить за нанесенную обиду — вот якобы основные мотивы вызова Пушкиным Дантеса на дуэль. «Какой он был поли­тический деятель! — восклицает Вяземский. — Он прежде всего был поэт, и только поэт».

Описывая подробно последние дни жизни и смерть поэ­та, Вяземский говорит о мерах, принятых правительством, опасавшимся общественных выступлений в связи с убийством Пушкина. Присутствие большого количества жандармов в квартире поэта в день, предшествовавший выносу гро­ба в церковь, возмутило и обеспокоило Вяземского. «...Но чего могли опасаться с нашей стороны? — пишет он. — Ка­кие намерения, какие задние мысли могли предполагать в нас, если не считать нас безумцами или негодяями? Не было той нелепости, которая не была бы нам приписана. Разуме­ется, и меня не пощадили; и я даже думаю, что мне оказали честь, отведя мне первое место». Стремление во что бы то ни стало отвести от себя подозрение в оппозиционных на­строениях — вот те мотивы, которые руководили Вязем­ским, когда он писал это письмо.

Другим документом, который иногда приводили в этом случае, были письма Дантеса к Геккерну, в которых он го­ворит, что Наталья Николаевна якобы любит его. Письмам этим вряд ли можно доверять. Обнаружены они были в бу­магах Дантеса после его смерти. Здесь не место подробно рассматривать эти письма, скажем только, что неискрен­ность их, нарочитость бросаются в глаза с первого взгляда.

Так, в письме от 20 января 1836 года Дантес говорит Геккерну о своей любви к Пушкиной как о чем-то новом, Геккерну якобы совершенно неизвестном. Не называя по имени женщину, в которую он влюбился, Дантес просит его «быть снисходительным к его новой страсти». Уже одно это определение — «новая страсть» говорит о несерьезности чувств красавца кавалергарда, которому великосветское об­щество приписывало необыкновенную, возвышенную лю­бовь.

Все это вызывает недоумение, так как Дантес начал уха­живать за женой поэта гораздо раньше, еще в 1835 году, и Геккерн это знал. Подтверждением тому является и черно­вик письма Пушкина к Геккерну, в котором он говорит о «двухлетнем постоянстве» ухаживаний Дантеса (17—21 но­ября 1836 г.).

Можно предположить, что письма были написаны Дан­тесом много позднее и оставлены им среди бумаг для «оправдания» перед потомством... А по свидетельствам со­временников, Дантес придавал этому большое значение.

Некоторые пушкинисты поводом к дуэли считают свида­ние Н. Н. Пушкиной с Дантесом у Идалии Полетики(родственница Н.Н.Пушкиной, была дружна с Дантесом и всячески поощряла его ухаживания), яко­бы состоявшееся 22 января 1837 года, о чем, как предполага­ли, Пушкин узнал из анонимных писем. По одной версии, Наталья Николаевна поехала к Полетике, не зная, что встретит там Дантеса; по другой — она получила от него пи­сьмо, в котором он умолял ее приехать и переговорить о важных вопросах, заверяя «честью», что обращается к ней только как к сестре жены. Однако когда они встретились, он снова стал говорить ей о своей любви, и Наталья Нико­лаевна немедленно уехала.

Но о самом факте свидания достоверными сведениями пушкиноведение пока не располагает, а последние исследо­вания показывают, что свидетельства современников в этом отношении следует подвергнуть очень большим сомне­ниям. Нет также и анонимных писем, якобы полученных Пушкиным.

Здесь мы не касаемся преддуэльных событий, так как, по-видимому, в свете новых материалов этот вопрос требует дополнительных исследований и новой интерпретации некоторых сторон этих событий.

Последние дни и часы жизни Пушкина запечатлены во многих воспоминаниях друзей и современников поэта. Они были опубликованы в советское время, но некоторые из них мало известны широкому кругу читателей. Приведем здесь те, которые связаны с характеристикой образа жены поэта.

Когда раненого Пушкина привезли домой, жена выбежа­ла в переднюю и упала без чувств. Приехавший вскоре лейб-медик Арендт, осмотрев больного, признал рану смертель­ной. По настоянию Пушкина, он не скрыл от него, что поло­жение очень тяжелое. С этого момента Пушкин перестал ду­мать о себе и все его мысли обратились к жене.

«Она, бедная, безвинно терпит и может еще потерпеть во мнении людском», — сказал он доктору Спасскому(домашний врач Пушкиных).

«Княгиня (В.Ф.Вяземская) была с женою, которой состояние было не­выразимо; как привидение, иногда прокрадывалась она в ту горницу, где лежал ее умирающий муж. Он не мог ее видеть (он лежал на диване лицом от окон к двери); но он боялся, чтобы она к нему подходила, ибо не хотел, чтобы она могла приметить его страдания» (В. А. Жуковский).

«Это были душу раздирающие два дня; Пушкин страдал ужасно, он переносил страдания мужественно, спокойно и самоотверженно и высказывал только одно беспокойство, как бы не испугать жены. «Бедная жена, бедная жена!» — восклицал он, когда мучения заставляли его невольно кричать...» (П. А. Вяземский).

Когда состояние Пушкина ухудшилось, он просил друзей не давать излишних надежд жене, не скрывать от нее правду: «Она не притворщица; вы ее хорошо знаете, она должна все знать»(И. Т. Спасский). Он часто призывал к себе же­ну, несколько раз оставался с ней наедине...

«... 1 час. Пушкин слабее и слабее... Надежды нет. Смерть быстро приближается; но умирающий сильно не страждет; он покойнее. Жена подле него... Александрина плачет, но еще на ногах. Жена — сила любви дает ей веру — когда уже нет надежды! Она повторяет ему: «Tu vivras!» (Ты будешь жить!) (А. И. Тургенев).

«...Г-жа Пушкина возвратилась в кабинет в самую минуту его смерти... Увидя умирающего мужа, она бросилась к нему и упала перед ним на колени; густые темно-русые букли в беспорядке рассыпались у ней по плечам. С глубоким отчая­нием она протянула руки к Пушкину, толкала его и, рыдая, вскрикивала:

— Пушкин, Пушкин, ты жив?!

Картина была разрывающая душу...» (К. К. Данзас)».

После смерти поэта Наталья Николаевна была очень тяжело больна и не могла проводить гроб с телом мужа до могилы. По ее желанию поэт был положен в гроб во фра­ке, а не в ненавистном ему камер-юнкерском мундире. Со­гласно воле покойного, вдова испросила разрешения похо­ронить его в Святогорском монастыре, близ Михайлов­ского.

«...В субботу вечером я видела несчастную Натали, — пи­сала брату 2 февраля 1837 г. С. Н. Карамзина (дочь Н.М.Карамзина от первого брака), — не могу пе­редать тебе, какое раздирающее душу впечатление она на меня произвела: настоящий призрак, и при этом взгляд ее блуждал, а выражение лица было столь невыразимо жал­кое, что на нее невозможно было смотреть без сердечной боли».

10 февраля 1837 года С. Н. Карамзина пишет:

«...Мещерский понес эти стихи (М. Ю. Лермонтова «Смерть поэта») Александрине Гонча­ровой, которая попросила их для сестры, жаждущей про­честь все, что касается ее мужа, жаждущей говорить о нем, обвинять себя и плакать. На нее по-прежнему тяжело смот­реть, но она стала спокойней и нет более безумного взгляда. К несчастью, она плохо спит и по ночам пронзительными криками зовет Пушкина».

«...Вчера мы еще раз видели Натали, она уже была спо­койнее и много говорила о муже. Через неделю она уезжает в калужское имение своего брата, где намерена провести два года. «Муж мой,— сказала она,— велел мне носить траур по нем два года (какая тонкость чувств! Он и тут заботился о том, чтобы охранить ее от осуждений света), и я думаю, что лучше всего исполню его волю, если проведу эти два года со­всем одна, в деревне. Моя сестра едет вместе со мной, и для меня это большое утешение».