— Минуточку! — спохватился бдительный журавль.— Прошу не сердиться... Но злотый надо заплатить!..

Бася заплатила злотый с самым серьезным видом, пан Михал выпрямился и элегантно отдал честь.

— Поклонитесь...

Он не успел выговорить, какому именно счастливцу, потому что, уже овладев своим помутненным рассудком, он заметил двадцать первого недисциплинированного поляка, который, пользуясь замешательством, перебегал через дорогу, и схватил его, совершив два оленьих прыжка.

Вновь Бася увидела его на похоронах Балицкого.

Это были замечательные похороны. Гроб провожали верные, настоящие друзья. Пан Ольшовски произнес трогательное прощальное слово. Шот рыдал, втянув голову в плечи. Пани Таньска смотрела в гроб твердым взглядом, но ее ускоренное дыхание говорило о том, что в ее сердце бушует буря. Кто-то бросил вюткрытую могилу небольшой венок. Затем пани Таньска взяла из рук заплаканной кухарки большой сверток и, нагнувшись над могилой, положила его у изножья гроба. Никто не смел спросить, чем же одарила она старого актера в дорогу на небеса? Одна Бася знала, что это те блестящие, сверкающие ботинки... В новых ботинках гордый пан Антони предстанет перед Божьим троном и ослепит все небо. Умершие актеры посмотрят на него с завистливым удивлением и скажут: «Ну, ты, брат, и принарядился!» А больше всех удивится знаменитый артист, пан Трапшо, который свои директорские ботинки зашивал белой ниткой и потом красил ее ваксой, потому что великая слава редко ходит по свету в целых ботинках.

Пани Таньска, узнав о последней улыбке кровавого Ирода, коротко сказала:

— Я всегда знала, что он был обманщиком. Физиономия у него была кладбищенская, а внутри он смеялся.

Однако она горячо помолилась, чтобы Бог простил ему это мрачное жульничество, потом пригласила Шота.

— Приходите на обед каждое воскресенье! — приказала она сурово — Приходите, потому что мне больше не с кем ссориться.

— Но я — спокойный человек, уважаемая пани!

— Это ничего. При мне вы превратитесь в скандалиста. У меня по крайней мере будет какое-то занятие, потому что я слишком долго живу, и мне ужасно скучно. А у меня еще есть четыре зуба! ."-

Этими четырьмя зубами она старалась разгрызть твердый орешек: что происходит с Басей. Девочка похудела и потеряла всю свою живость, которая всегда была источником веселой суматохи в доме Ольшовских. Пан Ольшовски был обеспокоен. Бася, два раза побывав у профессора Сомера, начала посылать какие-то таинственные письма, и какие-то письма стали приходить ей. Самое странное заключалось в том, что Бася переписывалась с Парижем, потому что ответы приходили именно оттуда.'

— Она сама знает, что делает! — заявила пани Ольшовска — Это неглупая девочка.

Пани Таньска, услышав об этом, сразу нашла истинную причину таинственной переписки:

— Она влюбилась в кого-то, кто живет во Франции!

— Ну что вы, бабушка, придумываете! — возмутилась пани Ольшовска.

— По-моему, мысль неплохая,— ответила бабушка — Далеко ходить не надо: я сама была влюблена во француза. .

— В кого?

— В Наполеона Третьего. Даже хотела написать ему письмо, но не знала французского. А Бася знает. Увидите, что из этого может получиться большой скандал.

У Баси в самом деле были любовные проблемы, но на родной земле. Они занимали южную сторону ее сердца., но на северной его стороне собирались тучи и скапливались разные заботы.

Вся школа знала о «смертельной» любви и кровавом соперничестве гениального Юлиуша, который умел чинить звонки, и поэта Зыгмунта, поливающего потом каждую рифму бесчисленных стихотворений. Бася забыла о них обоих в пасмурные дни, среди которых был один, продутый осенним ветром и размазанный дождливым мраком,— день отлета журавля-странника, бедного Ирода, в небесные края. Однако скоро они оба снова выскочили, как два чертика из коробочки. Две тени неустанно бродили за ней и затаивались на ее дороге — один по правой, другой по левой стороне улицы. Она делала вид, что не замечает их, но иногда — очень редко! — бросала загадочный взгляд левым глазом гению по звонкам, а правым — гению по стихам. Такой милостивый взгляд был навеки засушен в поэме Зыгмунта, отрывок из которого дошел до нас:

Улыбнулась ты мне — мое сердце ликует!

Что такое улыбка? Эго — полпоцелуя!

Так как из-за сумасшедшей радости по тому же самому поводу Юлиушу было трудно починить все звонки в городе, этот несчастный человек решил облечь в истекающую кровью плоть все свои угрозы. Подробности этого мрачного дела вышли наружу благодаря кузине Юлиуша. Она отчаянным шепотом рассказала всей школе о сердечных муках повелителя звонков, который однажды, мрачный, как ночь и Ахиллес в первой песне «Илиады», изо всех сил ударил кулаком по столу и воскликнул словами Мицкевича: «Надо с этим покончить! Бог нас или дьявол связал— надо расстаться!»

После этого он послал секундантов к Зыгмунду.

Их пришло двое, и, хотя день был солнечный, у поэта потемнело в глазах. Секунданты были такими мрачными и так от них веяло смертью, как несет квашеной капустой из старой бочки.

— Ты знаешь, в чем дело... Не будем тратить зря слова, тем более, что Юлек запретил нам произносить имя одной особы, которое для него свято. Ты стал у него на дороге, а значит, один из вас должен исчезнуть.

— В таком случае исчезнет он! — воскликнул поэт, но правда заключается в том, что это не он воскликнул, а страх, который в него вселился.

— Это мы еще увидим,— засмеялся один из секундантов и смерил поэта внимательным взглядом, словно бы снимал на глазок мерку для гроба.

— Раз козе смерть! — заявил другой.

Неизвестно, при чем тут была коза. Это грозное заявление на первый взгляд звучало совершенно бессмысленно, но суровый посол, равнодушно упомянув о козе, с таким нажимом выговорил слово «смерть», что восклицательный знак после него приобрел форму кипариса, печального дерева, растущего над могилой. Вот что он имел в виду!

Все дело происходило в большой тайне, поэтому только один из одноклассников не знал о нем, да и то потому, что болел. Оно тянулось две недели. Обсуждали выбор оружия, которое убивало бы насмерть без всякой надежды на спасение. Каждый день кто-нибудь из добрых друзей подсовывал новый способ уконтрапупить соперника. Одной из лучших, но, к сожалению, невыполнимой, была идея засунуть в коробочку ядовитую кобру, после чего оба смертельных врага должны были одновременно на пять минут сунуть руки в страшную коробочку. Кого выберет змея — это дело ее и судьбы. Невозможно было устранить соперника и с помощью холодного или огнестрельного оружия, потому что не было способа его Достать. Отпал замечательный замысел — чтобы оба врага одновременно погрузили головы в воду; выиграл бы тот, кто умел дольше задерживать дыхание. Такой поединок, подходящий для лета, был довольно рискованным в ноябре. Ясное дело, от любви можно умереть, но зачем простужаться?

Глухая весть начала бродить по школе:

— Кончено! Будет американская дуэль! Страшный поединок!

Уже не четверо, по двое с каждой стороны, а тридцать шесть секундантов, по восемнадцать на голову, выдумали один из ужаснейших поединков, какой когда-либо был отмечен в криминальных хрониках мира. Оба соперника принесли присягу, что с тринадцатого ноября, с утра, они перестают принимать пищу. Им нельзя брать в рот ничего, кроме воды. Всякие возможные жульничества были учтены. Вода должна быть прямо из-под крана, и с ней нельзя хитро протаскивать никаких растворенных питательных веществ. Кто погибнет, тот погибнет. Что поделаешь? Кто выдержит — тот победил. Каждый из противников имеет право на капитуляцию. Он может встать перед трибуналом и объявить: «Больше не могу! Сдаюсь!» После этого он уходит с дороги победителя, и ему уже никогда нельзя будет вступать в соперничество «в известном деле».

Весь класс с волнением следил за ходом поединка. На Басю же смотрели с ревнивым удивлением.

— Какая ты счастливая! — говорили ей.