…Это было поздней осенью 1947 года. Шел литературный вечер поэзии. К трибуне вышел, чуть-чуть прихрамывая, среднего роста, абсолютно прямой человек в сером, ладно пригнанном костюме. Он не взошел на трибуну, он встал рядом с ней. По внезапно наступившей тишине я понял: этого поэта ждали. В тишине, больше похожей на минуту молчания, он сказал:
Нас хоронила артиллерия…
С тех пор я был заворожен и этим человеком, и его стихами. Строгость его к своим стихам была чрезвычайна (даже чрезмерна). К другим он был строг, но добродушен.
Мы были с ним в одном творческом семинаре. Не помню, чтобы перед началом семинара наш творческий руководитель Василий Васильевич Казин не спросил: «А Костя Левин здесь?» И лишь услышав: «Здесь», спокойно начинал работу.
И Константин Левин, и я жили в 1949–1950 годах в центре Москвы. Зимой ночами, ступая по свистящей асфальтовой черно-белой поземке, мы ходили часами и говорили о поэзии, о времени. В одну из таких встреч, помню, у памятника героям Плевны, он, заметив, что я непроизвольно начал приплясывать на морозе, улыбнулся и сказал: «Ах да, у тебя же ведь обе подошвы мерзнут…»
И, только простившись с ним, уже подходя к дому, я, юный еще человек, понял, сообразил, о чем он сказал… И сказал непроизвольно. Ни о своих душевных, ни о физических страданиях он не распространялся никогда. Именно в ту ночь на Старой площади я услышал от него стихи о Валентине Степанове:
Лежит под Яссами схороненный
Двумя шинелями покрытый….
Но не забытый нашей Родиной,
Своей Россией не забытый.
Не должен, да и не может быть забыт Константин Левин.
Он прожил трудную жизнь, фронтовое ранение постоянно мучило его. В последние годы перенес тяжелейшую операцию, покидал больницу лишь ненадолго. Он был влюблен в поэзию, в литературу, но выйти к читателю с собственной книгой стихов — все из-за той же чрезвычайной строгости к себе — так и не решился.
Этот небольшой сборник — дань памяти талантливого поэта и замечательного человека Константина Левина.