Сергею вспомнился рассказ старика крысолова, слывшего за колдуна, о том, как надо «заговаривать» крыс, чтобы они покинули то или иное обжитое место. Пять или шесть крыс старик запирал в клетку и не кормил. Тогда они начинали пожирать друг друга. Когда оставалась одна, сильнейшая, он выпускал ее из клетки в то место, где расплодились крысы. Изголодавшаяся крыса набрасывалась на своих же сородичей и буквально рвала их на части. Крысы немедленно покидали это место.

«Не похожа ли тактика Гитлера по отношению к пленным на тактику этого крысолова? — рассуждал Сергей. — Тактика похожа, но люди — не крысы! Если они выживут, то будут беспощадно мстить за те ужасы, которые им пришлось пережить в плену, и горе тому, кто встанет на их пути!

Где-то там, под Москвой, идут бои. А здесь, перед лицом смерти от голода и холода, среди расстрелов и эпидемий, многие стараются даже не говорить вслух о событиях на фронте, опасаясь провокаторов, которые идут прислуживать врагу, теша себя слабой надеждой хоть как-то выжить. Но таких все-таки мало. И не только из-за опасения быть услышанными провокаторами не говорят о событиях на фронте. Говорить о них тяжело еще и потому, что это значит говорить об успехах врага, о собственной обреченности, о неизбежно приближающейся гибели, а самое главное — от боязни потерять надежды на победу, на жизнь, которая в глубине души еще теплится».

Мысли эти, озарившие его сознание отчетливо и резко, стали тускнеть. И снова перед глазами поплыли кроваво-красные круги, в которых появилось грустное, заплаканное лицо матери. Вот она приблизилась, тихо склонилась над ним и начала медленно, но потом все быстрее и быстрее удаляться от него в сужающихся кругах, пока не превратилась в точку. Вскоре эта точка ослепительно вспыхнула, и сознание его померкло…

Этим ранним декабрьским утром Сергей проснулся от лязгающих, до боли пронзительных ударов, которые, как набат, отдавались в его воспаленном мозгу. Так, ударами железки о рельс, подвешенный к телеграфному столбу, часовой возвещал подъем. Где-то за территорией лагеря залаяли сторожевые собаки. В утренней мгле, ежась от холода, засновали фигуры пленных. Когда окончательно рассвело, началось построение на утреннюю поверку. Дежурный фельдфебель, пересчитав стоявших в строю, начал ходить по баракам в сопровождении старшего по блоку унтер-офицера и переводчика.

— Wiefil stuck?[9] — крикнул фельдфебель, не заходя в тифозный барак.

Наконец наступил завтрак. Баландеры заносили кадки в бараки. Люди, лежавшие до этого неподвижно, зашевелились. Послышалось громыханье котелков, ложек, банок.

— А сосед, наверно, уже концы отдал? — спросил рыжий.

Петро промолчал.

— Ты помалкивай, пока не говори, а то хлеб на него не дадут, полицаи сами пожрут. Лучше мы его между собой поделим, — тихо продолжал рыжий.

— А этот живой? — спросил, наклонясь над Сергеем, полицай, раздававший хлеб.

— Живой, господин полицейский, — торопливо ответил рыжий. — Только в бреду сейчас.

Господин полицейский — бывший колхозный пастух из-под Львова — втянул внутрь капавшую с носа жидкость и солидно пробасил:

— Вот вам на усих пьять хлибец. Пижрете його порцию — замордую! — пригрозил он.

Изредка в бреду Сергей вскрикивал, но в сознание так и не пришел весь день. К вечеру он уснул. Рыжий, более беспокоясь о сапогах Сергея, чем о его жизни, все время поглядывал в его сторону. Слышал он где-то, что умершего определяют по пульсу, по жилке, как он называл. Если такая жилка бьется — значит живой, не бьется — умер. Но бывает, что у иного человека даже медик не сразу нащупает пульс, тем более если больной слаб. Об этом рыжий, конечно, не знал.

— Кончился, — изрек он, пощупав пульс Сергея.

Потом с большим трудом снял с него сапоги и торопливо натянул их на себя, а на Сергея — свои ботинки, даже не зашнуровав их.

Поздно вечером пришел Негус в сопровождении своего адъютанта.

— Ты что-то припозднился сегодня! — сказали ему сидящие у печурки.

— Мертвых — тьма-тьмущая! Совсем упарились, весь день выносили. Только из дизентерного барака тридцать человек.

— У нас сегодня восемь, — ответил дневальный, худенький маленький остроносый старичок, которого молодой солдат называл актером. До войны он действительно был артистом какого-то ленинградского театра.

Начали выносить. Скоро очередь дотла и до Сергея. Потерев озябшие руки, Негус пощупал его пульс.

— Кончился, — бесстрастно изрек он. — Кончился и этот.

Словно перышко, подняли они с адъютантом высохшее тело Сергея за руки и ноги и положили на носилки, обшитые зеленой парусиной, затем, открыв настежь двери, вынесли из барака. Морозный воздух ворвался в барак.

— Сейчас, сейчас, ребята! — затараторил дневальный, быстро подбежал к двери и с силой захлопнул ее.

Отнесли Сергея в елки, где лежали груды тел. Небрежно уложили на одну из них… Тихо, морозно в елках. Из-за приземистых вершин отчетливо был виден край ослепительно-ясной луны… Сергей открыл глаза. Перед ним сверкало что-то светлое и в то же время холодное, неприступное.

«Боже мой! Что это? Где я?» — Он стал оглядываться по сторонам. «Как я попал сюда?» — удивился он. Оглядевшись, попробовал сдвинуться с места, но одеревеневшие, видимо обмороженные, ноги не слушались его. С трудом он привстал на колени. Перед ним на сверкающих инеем елях, на покрытой снегом поляне застыли мертвые человеческие тела, сваленные в громадные кучи. Люди лежали, переплетясь друг с другом раскинутыми руками и ногами, кто боком, кто вниз, кто лицом вверх, с оскаленными зубами, с ввалившимися глазницами.

Метрах в двух от Сергея стояла пушистая, покрытая белым снегом ель. Он протянул к ней руки, как бы прося помощи и защиты, но, обессиленный, упал. Затем снова, привстав на колени, хватаясь за обледеневшую землю. Вот он подполз к ели, бережно обхватил ее и с трудом и пополз к ней, судорожно обхватил ее и с трудом поднялся на ноги. Откуда-то издалека долетели до него звуки легкой, чарующей музыки. Мелодия, то светлая и веселая, то печальная и тоскливая, лилась в морозном воздухе. Это там, за лагерной проволокой, в комендантском бараке, немцы встречали Рождество.

Сергей огляделся. В серебристой мгле между елями проступали ряды мутно-серых бараков с черными окнами, похожими на глазницы трупов. Там была тишина — черная, гнетущая, страшная как смерть. Высоко в небе, холодные и бесстрастные, горели звезды. В золотом морозном кольце блестела луна, и в отблесках ее сияния горы человеческих трупов казались особенно зловещими.

— Синие солдаты… — прошептал он. — Боже мой! Как же это?! Ведь люди — дети Твои! Сохрани Ты нас и помилуй!

Сергею захотелось плакать, но слез не было. Как молния промелькнуло воспоминание о родине. Весенний, солнечный день, пышные зеленые луга, усеянные цветами, и образ матери, ласковой и кроткой. Если бы только можно было прижаться к ее груди и заснуть глубоким безмятежным сном!

А звуки печальной, чарующей музыки все лились и лились. И страстно, как никогда ранее, ему захотелось жить.

Он должен жить! Жить хотя бы для того, чтобы поведать всему миру о нечеловеческих зверствах и насилиях, о надругательствах, совершенных над людьми, об ужасах фашистского плена!

Челюсти его были стиснуты, кулаки сжаты. Осыпанный инеем, падавшим с елей, Сергей медленно двинулся в сторону бараков, где еще теплилась человеческая жизнь. Он шел тихо, спотыкаясь и падая, но поднимаясь вновь и вновь, суровый, ожесточенный, с неукротимо-страстным желанием жить и бороться.

— Да, мы синие солдаты, но тем страшнее мы для вас! — шептал он. — Жить! Я должен жить!

Глава V

Ничего!

С раннего утра в лагере поднялась суматоха. Забегало начальство, унтеры ходили по баракам, заставляя дневальных мыть полы, двери, подметать, выбрасывать в мусорные ящики каждую лишнюю тряпку.

— Генераль-инспектор едет! Гросс генераль! — говорили солдаты.