1828
АЛЬМОТЕНАББИ[29]
(С арабского по переводу Лагранжа)
О, доколе топтать мне песчаные груды,
За высокими звездами мчаться в тревоге?
Звездам ног не дано, не устать им в дороге.
Как в степи устают человек и верблюды.
Смотрят звезды — и нет у них вежд воспаленных,
Словно тяжкие вежды скитальцев бессонных.
Лица наши обуглены солнцем пустынным,
Но не стать уже черными этим сединам.
Судия ли небесный к нам будет жесточе
Наших дольных, не знающих жалости судей?
Я не жажду в пути: дождь омоет мне очи
И воды мне оставит в дорожном сосуде.
Я верблюдов, не гневаясь, бью в назиданье:
Да поймут, что идут с господином в изгнанье.
Говорил я верблюдам, пускаясь в дорогу:
"Пусть нога подгоняет без устали ногу!"
И, покинув Египет, рванулся стрелою
Джарс и Аль-Элеми у меня за спиною.
Конь арабский за мною летит, но покуда
Голова его — рядом с горбами верблюда.
Знает стрелы дружина моя молодая,
Как ведун, что их сыплет на землю, гадая.
Воин снимет чалму — вьются волосы черной
Шелковистой чалмой, на ветру непокорной.
Первый пух над губою, — а если нагрянет
Свалит всадника наземь, коня заарканит.
Больше жданного воины взяли добычи,
Но несытую ярость я слышу в их кличе.
Мира, словно язычник, не хочет мой воин,
И, встречаясь с врагом, он, как в праздник, спокоен
Копья, в сильных руках заиграв на раздолье,
Научились свистеть, словно крылья сокольи,
А верблюды, хоть в пене, но жесткой стопою
Топчут Рогль и Янем, красят ноги травою.
От чужих луговин отдаляемся ныне,
Там — на дружеской — мы отдохнем луговине.
Нас не кормит ни перс, ни араб. Приютила
Дорогого султана Фатиха могила.
И в Египте подобного нет на примете,
И другого не будет Фатиха на свете.
Не имел ни сильнейших, ни равных по силе,
С мертвецами Фатих уравнялся в могиле.
Напрягал я мой взор, повторял его имя,
Мир пустым пребывал пред глазами моими.
И увидел я снова дороги начало,
Взял перо и вступил с ним в былую забаву;
Но перо языком своим черным сказало:
"Брось меня и мечом зарабатывай славу.
Возвращайся ко мне после трудного боя.
Меч прикажет — перо не запросит покоя".
Так перо наставляло меня в разговоре.
Нужно было б от глупости мне излечиться,
Не послушался я — и мой разум не тщится
Опровергнуть, что сам он с собою в раздоре.
Можно цели достичь лишь оружьем да силой,
А перо никого еще не прокормило.
Если только ты принял скитальческий жребий,
Для чужих ты — как нищий, молящий о хлебе.
Племена разделяет неправда и злоба,
Хоть единая нас породила утроба.
Буду гостеприимства искать по-другому
И с мечом подойду я к недоброму дому.
Пусть железо рассудит, кто прав в этом споре:
Угнетатель иль те, кто изведали горе.
Мы надежных мечей не уроним до срока:
Наши длани — без дрожи, клинки без порока.
Мы привыкнем глядеть на страданья беспечно:
Все, что въяве мы видим — как сон, быстротечно.
И не жалуйся: каждое горькое слово,
Словно коршуна — кровь, только радует злого.
Вера прочь улетела и в книгах осела,
Нет ее у людского реченья и дела.
Слава богу, что мне посылает в избытке
И труды, и несчастья, но также терпенье;
Я в изгнанье моем нахожу наслажденье,
А другие в неслыханной мучатся пытке…
Удивил я судьбу, ибо выстоял гордо,
Ибо телом я тверже руки ее твердой.
Люди стали слабее метущейся пыли,
Жить бы древле, а ныне лежать бы в могиле!
Время смолоду наших отцов породило,
Нас — никчемных — под старость, с растраченной силой…
1828
ФАРИС[30]
Касыда, сочиненная в честь эмира Тадж-уль-Фехра, посвященная Ивану Козлову
Как, брег покинув, радуется челн,
Что вновь скользит над голубой пучиной
И, море веслами обняв, средь пенных волн
Летит, ныряя шеей лебединой,
Так бедуин метнуть с утеса рад
Коня в простор степей открытый,
Где, погрузясь в поток песка, шипят,
Как сталь горячая в воде, его копыта.
Мой конь в сухих зыбях уже плывет,
Сыпучие валы дельфиньей грудью бьет.
Все быстрей, быстрей сметает
Зыбкие гряды песка;
Выше, выше их взметает
Над землей, под облака;
Как туча он, мой черный конь ретивый.[31]
Звезда на лбу его денницею горит;
Как перья страуса, летит по ветру грива,
Сверкают молнии из-под копыт.
Мчись, летун мой белоногий!
Лес и горы, прочь с дороги!
Пальма тень свою и плод
Мне протягивает тщетно:
Оставляет мой полет
Эту ласку безответной,
И пальма в глубь оазисов бежит,
Шурша усмешкой над моей гордыней.
А вот, на страже у границ пустыни,
Чернеют скалы. Цокоту копыт
Ответив отзвуком, они сурово в спину
Глядят и смерть пророчат бедуину:
"Ты куда летишь? Назад!
Смертоносны солнца стрелы.
Там шатры не охранят
Жизнь безумца сенью белой.
Там шатер — лишь небосвод,
Там и пальма не растет.
Только скалы там ночуют,
Только звезды там кочуют".
Я лечу во весь опор,
Их угрозам не внимая;
К ним свой обращаю взор
И едва их различаю:
Длинной тают чередой
И скрываются за мглой.
Поверил коршун им, что я его добыча.
За мной пустился он, взмахнув крылом,
И трижды — надо мной паря и клича
Мне черным голову обвил венком.
"Чую, — каркнул, — запах трупа.[32]
Эй, безумный всадник, глупо
Средь песков искать пути,
Трав коню здесь не найти.
Горькая вас ждет расплата,
Вам отсюда нет возврата.
Ветер бродит тут, свой след
Неустанно заметая;
Где пасутся гадов стаи,
Для коней лугов там нет.
Только трупы тут ночуют,
Только коршуны кочуют".
В глаза мои когтей направив острия,
Он каркал. Трижды мы взглянули око в око.
Кто ж испугался? Коршун, а не я.
Он крыльями взмахнул и улетел высоко.
Лук натянувши, взор я бросил в глубь небес:
Враг пятнышком висел в синеющем просторе,
Весь с воробья… с пчелу… с комарика, и вскоре
В лазури растворился и исчез.
Мчись, летун мой белоногий!
Скалы, коршуны — с дороги!
Тут, от закатных отделясь лучей,
Вдруг облак полетел за мной на крыльях белых:
Прослыть в небесных захотел пределах
Таким гонцом, каким был я в песках степей.
Спустившись, он повис над головой моею
И свистнул мне, в лучах закатных пламенея:
"Стой! Умерь ты прыть свою!
Зной сожжет тебя тлетворный;
Не прольется благотворный
Дождь на голову твою.
Там ручей не отзовется
Серебром своих речей;
Там голодный суховей
Пьет росу, чуть та прольется".
Я все вперед лечу, не слушая угроз.
Усталый облак стал на небесах метаться,
Все ниже головой склоняться…
Потом улегся на утес.
Я оглянулся — он не превозмог бессилья,
На небо целое его опередил я,
Он видел издали, что в сердце он таил:
Побагровев от злобы волчьей,
От зависти налившись желчью,
Он почернел, как труп, и в горы пал без сил.
Мчись, летун мой белоногий!
Степи, тучи — прочь с дороги!
Огляделся я кругом:
На земле и небосклоне
Уж никто не смел в погоню
За моим лететь конем.
Тут объятой сном природе
Не слыхать людских шагов;
Тут стихии без оков
Спят, как звери на свободе,
Что укрыться не спешат,
Человечий встретив взгляд.
Глядь! Я не первый тут! Какие-то отряды
Там за песчаной прячутся оградой.
Кочуют ли они иль вышли на разбой?
Какой пугающей сверкают белизной!
Взываю к ним, — в ответ молчанье. Трупы это!
Здесь караван погиб, засыпанный песком.
И дерзкий ураган отрыл его потом.
Верблюды, всадники — с того пришельцы света.
Между голых челюстей,
Сквозь широкие глазницы,
Мне конец пророча дней,
Медленно песок струится:
"Бедуин, вернись назад!
Ураганы там царят".
Я не ведаю тревоги.
Мчись, летун мой белоногий!
Ураганы — прочь с дороги!
Тут африканский смерч, пустыни властелин,[33]
Блуждая по сухим волнам ее стремнин,
Заметил издали меня. Он, изумившись,
Остановил свой бег и крикнул, закружившись:
"Что там за вихрь? Не юный ли мой брат?
Как смеет он, ничтожный червь на взгляд,
Топтать мои наследные владенья?"
И — пирамидою — ко мне в одно мгновенье.
Увидев смертного с душой, где не жил страх,
Ногою топнул он с досады,
Потряс окружных гор громады
И, словно гриф, сдавил меня в своих когтях.
Жег меня огнем дыханья,
Из песка до неба зданья
Возводил биеньем крыл
И на землю их валил.
Не сдаваясь, бьюсь я смело,
Чудище в объятьях жму,
Ярыми зубами тело
Тороплюсь разгрызть ему.
Столбом хотел уйти на небо смерч сыпучий,
Но нет! Дождем песка рассыпавшись, упал,
И, словно городской широкий вал,
У самых ног моих лег труп его могучий.
Вздохнул свободно я и поднял к звездам взор.
Очами золотыми все светила
Послали мне привет в земной простор,
Мне одному: кругом безлюдие царило.!.
Как сладостно дышать всей грудью, полной силой!
Казалось мне, во всей полуденной стране
Для легких воздуха не хватит мне.
Как сладостно глядеть вокруг! С безмерной силой
Я напрягаю восхищенный взор,
И убегает он все дале, дале,
Чтобы вобрать в себя земные дали
И улететь за кругозор.
Как сладко обнимать красу природы милой!
Я руки с нежностью вперед простер,
И мнится мне: от края и до края
Весь мир к своей груди я прижимаю.
В безбрежную лазурь несется мысль моя,
Все выше, в горние незримые края,
И вслед за ней душа летит и в небе тонет,
Так, жало утопив, пчела с ним дух хоронит.
вернуться
29
Альмотенабби — славный рыцарь и поэт арабский, изгнанный из своего отечества, отправился в Египет к своему другу султану Абу-Ходж-Фатиху. Не застав его в живых, Альмотенабби покинул Египет и сложил в пути эту касыду.
вернуться
30
Фарис — всадник, почетное звание у арабов-бедуинов, означающее то же, что кавалер, рыцарь в средние века, под этим именем известен был на Востоке граф Вацлав Жевуский.
вернуться
31
Как туча он, мой черный конь ретивый.
Звезда на лбу его денницею горит;
Как перья страуса, летит по ветру грива,
Сверкают молнии из-под копыт.
— Эти четыре строки, содержащие описание коня, являются переводом арабского четверостишия, помещенного в примечаниях к "Арабской антологии" Лагранжа.
вернуться
32
"Чую, — каркнул, — запах трупа…" — На Востоке распространено поверие, будто коршуны чуют смерть издалека и кружат над человеком, которого ждет смерть. Как только путник умирает в дороге, тотчас же появляется поблизости несколько коршунов, хотя раньше их не было видно.
вернуться
33
Тут африканский смерч, пустыни властелин… — Смерч (ураган) — это название (американское — урикан), означающее ужасную тропическую бурю. Так как это название широко известно в Европе, я употребил его вместо арабских слов сесум, серсер, асыф для обозначения вихря, смерча (тайфуна), засыпающего иногда целые караваны. Персы называют его гирдебад.