Колокол недвижен в песке под костелом.

Колокольцы говорят щебетом веселым:

"Малыши мы, но поем прихожанам всем,

Ты же — старый великан — вечно глух и нем!"

"О звонкоголосые, — колокол сказал,

Ксендзу будьте благодарны — он меня в песок втоптал!"

Почувствовал раввин, сидевший над Талмудом,

Укус блохи, притом с неимоверным зудом,

Вот изловчился он, схватил ее рукой,

Но лапки подняла она к нему с мольбой:

"О праведный мудрец из древнего колена,

Меня ли хочешь ты добычей сделать тлена?

Безгрешною рукой прольешь ли кровь мою?"

Тот крикнул: "Кровь за кровь! Немедленно пролью!

Ты Велиала дщерь! Ты паразитка злая!

Ты пьешь людскую кровь, трудом пренебрегая.

Вот скромный муравей, вот строгая пчела:

У каждого свои полезные дела.

Лишь ты одна, блоха, проводишь дни впустую,

Живешь за счет людей и кровь сосешь людскую!"

Сказал и раздавил; она же в смертный час

Чуть слышно пискнула: "А чем вы лучше нас?"

Я с искренней дружбой не встретился, сколько ни ездил.

Последний ее образец обнаружен в Ошмянском уезде.

Там Мешек — кум Лешка и Лешек — кум Мешка,

Из тех, что не "ты" и не "я" — а "одно"!

Настолько дружили, что даже орешка

Они меж собою делили зерно.

И так они дружбу хранили священную эту,

Что — я утверждаю — такого содружества нету,

Хоть ты обыщи до последней травинки планету!

О дружбе своей, не бывалой нигде до сих пор,

Однажды в дубраве они повели разговор.

Вороны летали, кукушка вдали куковала,

Как вдруг по соседству какая-то Тварь зарычала.

И Лешек — на дуб! От опасности дальше как двинет!

И, дятла проворней, он быстро бежит по суку,

А Мешек беспомощный руки простер к нему: "Кум!"

А кум-то уже на вершине.

И Мешек еще не успел побледнеть,

Как рядом уже очутился медведь,

Он тело ощупал, потом обоняньем медвежьим

Почувствовав запах, какой

От страха бывает порой,

Решил, что покойник пред ним и к тому же несвежий,

И в чащу брезгливо ушел, продолжая реветь

На тухлое мясо не падок литовский медведь.

"Ах, Мешек, мой друг! Я так счастлив, что жив ты остался!

С вершины кричит ему кум дорогой:

Но что это он так упорно пыхтел над тобой,

Как будто с тобою о чем-то шептался?"

"Медвежью пословицу мне прошептал он — о том,

Что только в беде настоящих друзей познаем!"

Покамест пел я дочке дифирамбы,

Мать слушала, а дядюшка читал.

Но я шепнул: "Вот пожениться нам бы",

Весь дом я, оказалось, взволновал.

Мать говорит о душах, об именьях,

А дядя — о доходах и чинах,

Слугу служанка просит без стесненья

Сказать, каков в амурных я делах.

Мать! Дядюшка! Парнас — мое поместье.

Душой владею я всего одной.

Чины смогу в веках лишь приобресть я.

Доход? Перо — вот весь достаток мой.

Любовь? Нельзя ль, плутовка, без расспросов!

О ней скажу тебе наедине,

Когда ты, моего лакея бросив,

Одна заглянешь вечерком ко мне.

Тебя не видя — в муках не терзаюсь,

При встрече — не краснею, не теряюсь;

Но если друг от друга мы далеко

И грустно мне, и очень одиноко,

И не могу я разрешить секрета:

Любовь ли это? Дружество ли это?

Вдали от глаз и от улыбок милых

Я облик твой восстановить не в силах,

И пусть усилья памяти напрасны,

Он все же рядом, зыбкий, но прекрасный.

И не могу решить я до рассвета:

Любовь ли это? Дружество ли это?

Я много пережил, но тем не мене

Не мнил тебе открыться в горькой пени,

Без цели идучи и не держась дороги,

Как отыскал я милые пороги?

И что вело меня? Не нахожу ответа:

Любовь ли эта? Дружество ли это?

Тебе отдам здоровье, если надо,

За твой покой стерплю мученья ада;

И не пустым я движим суесловьем,

Себя сочтя покоем и здоровьем.

Но что причина дерзкого обета:

Любовь ли это? Дружество ли это?

Коснусь ли я руки твоей украдкой,

Забудусь ли в мечтательности сладкой,

Едва решу, что так навеки будет

А сердце вновь сомнения разбудит

И у рассудка требует совета:

Любовь ли это? Дружество ли это?

Не диктовал мне этих шестистрочий

Друг стихотворца — вещий дух пророчий;

В толк не возьму: откуда на листочке

Возникли рифмы, появились строчки?

Что вдохновляло твоего поэта?

Любовь ли это? Дружество ли это?

О, если б ты жила хоть день с душой моею…

День целый! Нет, тебе дать мук таких не смею.

Хотя бы только час… Счастливое созданье,

Узнала б ты тогда, как тяжело страданье!

В терзаньях мысль моя, бушует в чувствах буря;

То гнев грозой встает, чело мое нахмуря,

То мысли скорбные нахлынут вдруг волнами,

То затуманятся глаза мои слезами.

Виной мой гнев, что ты торопишь миг разлуки,

Иль слишком я уныл, и ты боишься скуки.

Не знаешь ты меня, мой образ страсть затмила,

Но в глубине души есть все, что сердцу мило:

Сокровища любви и преданности нежной,

И грез, что золотят наш рок земной мятежный.

Но ты не видишь их. Так в бурях урагана

Не видно нам на дне сокровищ океана:

Прекрасных раковин и дорогих жемчужин,

Чтоб обнаружить их, свет яркий солнца нужен!

О, если б я не знал в твоей любви сомненья,

О, если б страх изгнать я мог хоть на мгновенье,

Забыть, как от твоих измен мне было больно!

О, был бы счастлив я, была б ты мной довольна!

Как дух, волшебницы послушный заклинанью,

Покорно б исполнял я все твои желанья.

А если подданный, забыв, что он бесправен,

Вдруг возомнит на миг, что госпоже он равен,

О, смейся, милая! Хоть запрещает гордость

Слугою быть твоим, — как проявлю я твердость?

Я прикажу, чтоб ты мной дольше забавлялась,

По вкусу моему порою одевалась,

Прическу изменив, и средь хлопот домашних

Нашла досуг и для признаний тех всегдашних,

Что я в стихах пишу. Тебе б немного муки

То стоило: лишь час один терпенья, скуки,

Притворства полчаса, минуту лицемерья,

Что ты моим стихам внимаешь, я поверю.

И пусть твои глаза лгать будут, лицемерить,

Я буду в них добро читать и лжи их верить.

Тебе вручил бы я мою судьбу и долю,

К твоим ногам сложил свой разум, чувства, волю.

Воспоминанья все я скрыл бы, как в могиле,

Чтоб в чувствах мы всегда одною жизнью жили.

Тогда бы улеглось волненье дикой страсти,

Сейчас я, как ладья, в ее стихийной власти,

Она еще валы вздымает на просторе.

Поплыли б тихо мы с тобой в житейском море.

И если б снова рок волной грозил надменно,

Тебе бы все ж я пел, всплывая, как сирена.